Степан Сергеич

Многие московские девушки услышали в лето 1955 года о курсантской жизни в городе на Волге и о капитане Шелагиие. Виталий знал, что нельзя полузнакомым людям рассказывать это, и говорил, говорил, говорил… Он одурел от счастья.

Девушки выслушивали откровения, почти все они красивого парня называли про себя чокнутым, иным он казался простым, добрым, но с заскоками, с закидоном.

Много пощечин и оплеух заработал Виталий, много обещаний продолжать знакомство, но только завтра; не раз девушки звали па помощь братьев, соседей или знакомых; не раз его спускали с лестниц, дважды легонько поколачивали, и не раз просыпался он в чужих комнатах.

На Солянке он попал в засаду: ревнивая дворовая шпана била его упорно и долго и поломала бы ему руки и ноги, не завизжи в страхе девчонка, которая привела сюда Виталия. Ни один таксист не брал его, избитого, в машину, метро уже закрылось. Виталий, попетляв, пришел к Асе.

— Здрасте! — пропела она. — Надрызгался, стиляга?

Увидела кровь и полетела за водой на кухню. Обмыла лицо, натерла чем-то, подергала вывихнутые пальцы его, ругалась почем зря. Утром допросила:

— Где шляешься, где? Куда тебя черти носят? Зла на тебя не хватает!

Виталий пустился в долгие объяснения. Хочется, говорил он, любить, вот он и искал Джульетту — через многих Розалин, все по науке, так сказать…

— Джульетта — это я!

Такая уверенность заставила Виталия приподнять голову (он лежал), глянуть на Асю, а боль помешала сожалеюще пожать плечами. Тоже мне Джульетта! Халатик поприличнее купить не может, такой халатик в химчистку не примут, отправят в санпропускник.

— Я — Джульетта! — Ася воинственно взмахнула рукой. — Но теперь не танцую ее. Перешла на пение.

Виталий захотел послушать «Лучинушку». Петь Ася отказалась. Голос уже принадлежал не ей, а народу — так выразился худрук. Голос принес ей первую премию на смотре.

18

Виталий Игумнов с отличием кончил институт, привинтил к лацкану ромбик и пошел работать в малолюдную лабораторию громадного НИИ. Руководил ею доктор технических наук Борис Аркадьевич Фирсов. Лаборатория теоретически обосновывала необходимость включения того или иного прибора (его разработки) в перспективный план министерства.

В конце декабря начальник лаборатории сказал Виталию:

— Скоро вы будете старшим инженером… Мне нравится, как вы работаете.

Выражаясь по-газетному, вы трудитесь в счет пятьдесят шестого, а то и пятьдесят седьмого года… Но язык, язык! У вас ужасный язык!

Инженерную жизнь Виталий начинал неосторожно, в первый же день разругался с Фирсовым. А сейчас, при упоминании о пятьдесят седьмом годе, ответил:

— Вы, Борис Аркадьевич, где-то на рубеже пятьдесят второго.

— Послушайте, Игумнов, не будем ругаться…

— Нет, будем.

— Хорошо… Я слабохарактерен, я малодушен…

В этом-то его нельзя было обвинить, настоять на своем он умел. Инженеры жаловались: не успеешь собрать материалы, углубиться в тему, как Фирсов, озаренный очередным открытием, уже дает новое задание. Начинались поиски нужных журналов, стендов для опытов. Фирсов бегал по институту, выбивал их.

Только успокоится — звонит главный инженер и напоминает, что проблемная тема, висящая на нем, Фирсове, до сих пор не разработана.

— Я занят более важной! — кричал в трубку начальник лаборатории и на несколько минут погружался в оцепенение. Вскакивал, бросался к сейфу, оттуда летели на стол чертежи, папки. Фирсов два или три часа работал, огрызался, когда его отвлекали, затем влетал в комнату инженеров, рычал на них, требовал темпов и темпов. Если у кого-нибудь случалась заминка, Фирсов сразу забывал о проблемной теме, спешил на помощь.

В январе Игумнова назначили старшим инженером. Кроме оклада, у него ничего не прибавилось — ни работы, ни подчиненных. Оставался, как и раньше, по вечерам, по-прежнему ругался с Фирсовым. Ни с кем не сходился, был ровно знаком со всеми. Из соседней лаборатории приходила местная красавица.

Виталий ее не замечал. Правильно, посмеивались инженеры, при такой бурной карьере надо быть разборчивым.

И неожиданно для всех он подружился с двумя инженерами-неудачниками, над которыми часто смеялись в лаборатории. Они тоже задерживались по вечерам на работе — отвоевали у Фирсова отдельную комнату, оттуда допоздна разносилась по коридору изощренная брань. Бывали недели, когда неудачники молчали, только свет из-под двери выдавал их присутствие. У Виталия однажды кончились спички, он постучался к ним в комнату, поинтересовался, какое грозное оружие куется под покровом ночи. Неудачники — молодой и старый переглянулись, помялись, пошептались в углу, взяли с Игумнова слово, что тот «никому ничего», и, перебивая друг друга, посвятили чужака в тайну.