Степан Разин

– Погодите… – сказал князь. – Как я с ляхами воевал, были у меня в войске и донцы со своим атаманом Иваном Разиным. Ну да, так… Подошла осень, холода, и вот является ко мне Разин и говорит, что донцы требуют-де отпустить их по домам. Как так по домам, так твою и раз-эдак?! – грянул я. – На печь к бабе захотел? Эдак и все бы разошлись… Не смел о том и думать!.. А он, Ивашка, эдак невежливо и говорит: мы-де казаки, проливаем кровь за его государское здоровье добровольно и удерживать нас ты, воевода, не можешь… Я скажу-де казакам, что ты ругаешься, а они там как хотят… Ну, ушел… И вдруг к ночи прибегает ко мне жидовин один: казаки в ночь уходить своей волей собираются!.. Сейчас же я приказал рейтаров и драгун на всякий случай изготовить и следить людей доставить. А как только казачки зашевелились, я цап атамана да старшину да в оковы, а Разина тут же перед казаками за измену государеву делу повесить велел… Ну и повесили… Так это, значит, который ни-то из его братьев – помню, что у него братья в войске были, – баламутить. Ну, да Корнило Яковлев парень толковый и свое дело знает. Лет пять тому назад подняли было там бунт Ивашка да Петрушка какие-то и городок тоже свой под Паншиным же поставили, а приказали отсюда Черкасску покончить дело – и враз нее было покончено…

– Нет, князь, на этот раз дело обстоит хуже… – сказал Ордын. – Вот мимо Черкасска-то прогребли они всего на четырех стругах только, а теперь, как идет слух, – он скорее воеводских грамот доходит, – у Разина уже за тысячу человек перевалило и со всех сторон тянется к нему голытьба. И как шли они Доном вверх, так всех хозяйственных казаков пограбили да повыжгли…

– И на Корнилу Яковлева рассчитывать особенно не приходится… – поглаживая свою красивую рыжеватую бороду, тихим, как всегда, голосом проговорил Матвеев. – Если вся эта голытьба очистила Дон, то это все, что домовитым казакам требуется, и задерживать ее они не станут. Голытьбы там за последнее время скопилось очень уж много, и народ прямо голодал: того царского жалованья, что посылает Москва Дону, – и хлеба, и одежи, и воинского припасу – на всех уже не хватает. Я думаю, что боярин Афанасий Лаврентьевич прав: дело там затирается не на шутку. И из Астрахани, и из Черного Яру, и из Саратова, и из Самары – отовсюду пришли от воевод грамоты, что на Волге неладно, а мы, известное дело, отписали им, чтобы жили воеводы с великим бережением, а где воровские казаки объявятся, посылали бы на них для промысла служилых людей… Тревоги много, а толку мало. Разин, бояре, не войском своим голым опасен, а тем, что черный народ и все молодые люди на его стороне. И у Хмельницкого Богдана войска немного было, а стал народ на его сторону, и, кто ведает, может, Польша никогда уж и не оправится от того удара, который нанес ей Богдан…

– Ну, от этого удара и нам что-то все неможется… – усмехнулся Ртищев. – Все тогда на раде орали: волим под царя восточного, православного, а теперь опять вся эта Украина котлом кипит и, того гляди, опять все загорится. Воистину, шатается весь мир…

– И, сказывают, Разин круто принял людей, которых послал к нему воевода царицынский… – сказал Ордын. – Он прямо потребовал, чтобы ратных людей против него не посылали, а то-де потеряю всех их напрасно, а Царицын город сожгу. Он распускает слух, что идет он за Волгу против калмыков воевать, но это только отвод глаз один… Он слышит за собою силу и поднялся на большие дела. И там, на низу, если не все это понимают, то многие грозу сердцем чуют…

– И что любопытно, так это слух, что с Бела-озера прибежал… – сказал Ртищев. – Да и не слух – напрямки говорить надо: в Приказ Тайных Дел донесли с Бела-озера, что туда, в Ферапонтов монастырь, к бывшему патриарху нашему Никону заходили трое людей каких-то, – будто, вишь, на богомолье в Соловки шли, а по пути и к Никону заглянули. И будто звали те люди Никона на Волгу для больших дел: был-де ране Никон патриарх всея Руси и собинный приятель царев, а теперь-де простым чернецом стал, так, может, захочет-де свою обиду на боярах выместить… Ну, только Никон на ту воровскую прелесть не поддался, – хитер старик… – на Волгу не пошел, а стал говорить всем близким, что большие-де смятения и кровопролития на Руси будут скоро, что было-де ему от Господа в том видение…

И, чтобы скрыть свою улыбку, Ртищев – он не любил Никона – поднял чашу…

– Разбойный Приказ завален грамотами о разбоях и татиных делах… – продолжал Матвеев. – Такого разбоя, как теперь, на Руси словно, никогда еще не было: жгут, грабят, убивают везде. И на Москве по ночам пошаливать стали крепко. Посылаем сыщиков наших дознаться обо всем, так от них города и деревни стонут хуже, чем от татей да разбойников. Пытают, жгут на огнь, головы рубят, деньги вымучивают, а уедут, так там, где одна воровская шайка промышляла, начинают промышлять еще две. Как можно вывести разбой, когда разбойничье дело для воеводы и приказных первое лакомство? Сколько раз пробовали передать его губным старостам – нет, воеводы ни за что из рук выпустить его не хотят…