Степан Разин. Книга вторая

— Не видал ты «солейного», Артамоша, «денежного» бунта не зрел. Ты в Польше был, ты не видел тех лиц, те очи, меня ненавидящие, с какими чернь прибежала в Коломенское и на самую паперть церковную влезла… А за что меня ненавидеть?! — шептал царь, хотя в это самое время какой-то дородный стольник с княжеским титулом вычитывал список дворян, идущих в его полку.

— Откуда ты взял, государь?! Да кто ж смертный грех примет на душу — ненавидеть тебя?! Даже Стенька, злодей и безбожник, на твое великое имя не покусился: бояр поносит, дворян, воевод казнить приказывает, а имени твоего не смеет коснуться!

— Не ведаешь ты, Артамон, какие смрадные речи в Земском приказе с пытки сказал намедни мужик…

— Опять Одоевский настращал тебя, государь! Уж я бы косого!.. — начал Матвеев и вдруг осекся: рядом с ним стоял князь Никита Иваныч…

На лице его было написано торжество.

— Вот вишь, государь, не зря я тебе сказал, что всяки «медведи» живут в подмосковных лесах: споймали на площади тут вчера человечка, а ныне под пыткою он признался, что он разинский вор, а пришел силы ратной в Москве проведать и на бояр недоброе дело умыслил… Вот те и медвежий ножик на поясе, государь! Поскачешь вот так на потеху, ан наместо медведя наткнешься на зверя еще медведя лютей. У тебя-то чинжальчик, а у него и пистоля!.. — шептал Одоевский в ухо царю.

— Оставь уж ты, Никита Иваныч, стращать меня, не робенок я, право! — сказал с досадою царь. Он нарочно поднес к глазам золотую зрительную трубку, чтобы показать Одоевскому, что занят и не хочет сейчас говорить.

Раскрасавцы кони, покрытые малиновым бархатом с золотным шитьем, проходили мимо. Впереди шел князь Данила Барятинский[33]. Одоевский отстал, отошел, но все еще в ушах у царя стоял зловещий шепоток боярина, и боязливо косящий глаз Одоевского словно маячил еще перед глазами…

Проходили последние назначенные к смотру в этот день ряды вооруженных людей, проносили последние знамена с изображениями святых. Иные из дворян несли на холщовых вышитых полотенцах тяжелые дедовские иконы в золотых, изукрашенных жемчугом и каменьями ризах, поднимая в поход и святых.

Царь встал со своего места и пошел к выходу. Толпа бояр и телохранителей устремилась за ним. У выхода замерли на карауле стрельцы с протазанами. Царь сошел со ступеней крыльца, но не сел в возок, а потребовал дать верховую лошадь. Матвеев бросился исполнять приказание. Толпа горожан, стоявших у входа в смотровую палату, при выходе государя повалилась на колени. И вдруг один из этой толпы, дородный, широкоплечий, вскочил и через головы всех прыжками пустился прямо к царю. «Бородища — во! До пупа!» — точно послышался в этот миг государю голос Одоевского.

Кто-то вскрикнул, кто-то сзади хотел схватить вора, но тот рванулся, ударил кого-то по голове сапогом и ринулся прямо на государя… Ужас оледенил царя. Погибнуть? Сейчас умереть от руки злодея?!

… Медвежий нож государя Василия Третьего, по самую рукоять вошел в сердце злодея, тот свалился, даже не охнув… Дрожащие губы царя кривились то ли гримасой плача, то ли усмешкой… Случившийся рядом Одоевский подхватил его под локоть, распахнул карету и почти насильно всунул в нее царя, за ним вскочил сам и выкрикнул:

— Тро-ога-ай!

Рванулось вперед все торжественное шествие. Впереди вооруженные всадники разгоняли толпу, двое «детей боярских» едва успели вскочить на запятки царской кареты; вокруг кареты и позади нее скакала сотня стремянных стрельцов…

Артамон Матвеев с оседланной лошадью возвратился к крыльцу смотровой палаты. Тут царило смятение. Народ плотной стеной окружал место происшествия, но стрельцы и солдаты никого не подпускали близко к лежавшему на земле мертвому человеку…

Артамон отстранил солдат, подошел к убитому. В правой руке у него был какой-то свиток. Матвеев поднял бумагу и развернул.

«Его величеству, государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и Белыя Руссии», — прочел Артамон.

Первая буквица челобитья была хитроумно, с большим искусством разрисована киноварью и золотом…

Два великана

Измученные вековою засухой понизовские степи остались теперь за спиною Степана. Хлебные земли, спелые нивы, полные клети зерна лежали перед ним на пути в Москву. Из Симбирска, Казани и Нижнего, из Владимира, Мурома, из Тамбовского, Касимовского, Перьяславского и Суздальского уездов что ни день приходили к Разину ходоки. Во всех уездах народ только и ждал приближения разинской рати, чтобы восстать на боярство. Силы Разина выросли бы стократно в этих краях.

И царская Русь как в горячке ждала этого страшного часа. Боярская дума сидела ночами и днями, снаряжая полки из Москвы и из всех больших городов, рассылая указы по всем городам о высылке денег на ратные нужды, о постройке на Волге, у Нижнего, морских и волжских стругов, о казни всех тех, кто сеет мятежные слухи, об укреплении стен и надолб, об описи старых пушек и о литье новых, о вывозе хлебных запасов к Москве, о непроезде из города в город без подорожных грамот, о неприеме к ночлегу прохожих, проезжих и явке их сотским и старостам.