Степан Разин. Книга первая

Теперь стояли они безмолвной толпой, угрюмые и покорные пленники, спасшиеся от огня. Выпяченные обыкновенно вперед по привычной стрелецкой осанке, бороды их сейчас замызганными, нечистыми метлами уперлись в груди, глаза были тупо опущены. Они поняли, что наделали, и молча ждали расправы. Они не говорили даже между собой. Каждый из трехсот пленников, насупясь, думал и ждал в одиночку, и каждый, не утешаясь, знал, что не будет милости…

Разин сидел на сваленных в кучу смоленых бревнах в плотницком непривычном наряде и испытующе разглядывал пленных стрельцов.

Томила духота. Раскаленный город не охладился и ночью. Пыль и дым увеличивали томленье. Набитые песком рты пересохли. Скупой, трудный пот выступал мелкими каплями на закопченных лицах…

Вокруг атамана и пленных кипело море пришельцев: донских и запорожских казаков, астраханских стрельцов Беклемишевского приказа, перебежавших к Разину у Красного Яра, и ярыжного сброда, со всех сторон пристававшего к казакам. Радостные от победы, люди галдели, как на базаре, спеша поделиться рассказами о подвигах, совершенных в короткой битве.

Глумясь над пленными, кучка донских казаков кричала стрельцам:

— Паленое мясо! Было бы вам разом сдаться — батька бы жаловал вас!

— Быка — сперва топором, а после в огне пекут, а вас и навыворот — сперва испекли, а теперь под топор! — издевался какой-то чернявый удалец с окровавленной головой.

Один из казаков подтащил и кинул к ногам пленных пьяного стрелецкого голову Яцына.

— Вот ваш воевода поганый! За таких дворян-воевод вы на смерть идете!

Взятых из церкви и из домов полтора десятка стрелецких сотников и пятидесятников сунули в ту же толпу пленных.

«Казнить всех начальных людей, а прочих казнею пристрастить, чтобы милость почуяли больше», — подумал Разин.

— Ну, паленые бороды, кто из вас хочет ко мне?

Стрельцы, потупясь, молчали.

— Я пойду, — вызвался молодой стрелецкий десятник со смелым блеском в прямых, открытых глазах, с крутым лбом и широкими бронзовыми скулами, весь налитой здоровьем, силой и крепостью.

«Нет, такой не от страха казни идет в ватагу! Удал! Такой ничего не страшится», — подумал Разин.

— Правдой ли станешь служить? Не робость ли подвигает тебя в казачью ватагу? — громко спросил атаман.

Вишневый румянец залил девичьи щеки десятника. В смелых глазах его сверкнули искры.

— Мыслишь, от робости — так секи меня первым. Я в башне был и стрелял в тебя не по разу! — оскорбленный подозрением в робости, огрызнулся десятник.

— Не робок ты, вижу, — признал атаман. — На всякое ль дело дерзнешь, куда я укажу? — спросил он.

— Испытай! — вызывающе отозвался десятник.

— А ну, плаху валите, браты, а десятнику дайте топор — сечь стрелецким начальным башки.

Даже при свете факелов было видно, как бледность одела смуглые щеки юноши. Он опустил глаза, и губы его задрожали в волнении, но только на миг. И, тут же оправившись, он прямо взглянул в лицо атаману.

Мне сабля сподручней. Топор-то палаческа, а не ратная справа.

— Ну, дать ему саблю! — велел Черноярцу Разин.

— Прости тебя бог, Арсен! — сказал десятнику чернобородый Пичуга, когда, приняв саблю от казака, тот опробовал пальцами острие.

— Бог простит, ты прости-ка, Данила Иваныч! — ответил десятник.

Разинцы с любопытством обступили удалого красавца.

Над ямой, вырытой для какого-то погреба, встало торчком и рухнуло поперек бревно.

— Вот и плаха! — громко воскликнул астраханский стрелец, пришедший с Разиным.

Казаки швырнули на плаху пьяного стрелецкого голову. Арсен отступил от него на шаг, словно ловчась для удара, и вдруг его сабля со свистом взвилась над головой Степана…

— Конец сатане! — лихо крикнул десятник.

Степан Наумов успел подставить под саблю пищальный ствол. Сабля десятника с лязгом скользнула по дулу. В тот же миг астраханец Чикмаз, рослый стрелец, перебежавший на Волге на сторону Разина, ударом ноги повалил десятника наземь.

Сережка Кривой подскочил и ловко срубил ему голову.

— Не хочешь еще, Степан Тимофеич, другому кому из них саблю дать в руки? — раздраженно спросил Наумов.

— Секчи всех к чертям! — озлобленно крикнул Сергей. — Где палач?

— А хошь я! — отозвался Чикмаз. — Давайте топор.

За ревом негодующих голосов, за поднявшейся возней было не разобрать всех отдельных выкриков, да Степан и не слушал их. Выходка молодого десятника поразила его. Он не мог понять, из-за чего этот молоденький паренек обрек себя на смерть. Ведь даже в том случае, если бы он успел отсечь голову Разину, все равно казаки его разодрали бы на кусочки… Так, значит, не может быть веры ни одному из них?! И Степан ничего не сказал на злобный возглас Сергея. «Всех так всех! Пусть казнят! — мысленно согласился он. — А чего же с ними деять?! В тюрьме держать на измену? Самому себе в спину готовить нож? В осаде сидеть, голодать да столько врагов кормить на хлебах?! Ишь, волжский народ шел миром навстречу, а тут, как звери, свирепы!»