Степан Разин (Казаки)

– Ну вот, я попугал, ребята, тезика накрепко… – крикнул Степан. – А теперь мы его в Персию пошлем, на наших обменяем, которых они там в неволе держат… И больше тезиков не трогайте: все на обмен пойдут… Что же, не давать же душам христианским погибать в неволе у неверных?… Не по-казацки это будет…

– Пррравильна!.. – закричали пьяные голоса. – Вот так да… Ай да атаман!.. А мы припасли было тебе ещё одного для раската… Во, гляди…

Перед Степаном, оборванный и окровавленный, стоял, с ненавистью глядя на него исподлобья своими прелестными чёрными глазами, Шабынь-Дебей, брат несчастной Гомартадж, так на неё похожий. Сердце шевельнулось жалостью. Но не должны думать казаки, что им могут руководить какие-то личные привязанности и соображения. И каким волчонком смотрит!.. И он крикнул:

– Этот наших под Свиным островом много побил… на крюк под ребро и на стену!..

Толпа с рёвом и свистом поволокла Шабынь-Дебея на стену, и Ларка – он был неутомим, этот щуплый парень с бегающими глазами, – принёс бегом из Пыточной башни железный крюк на верёвке. Через несколько минут Шабынь-Дебей, стиснув зубы и закатив глаза, уже висел со стены на этом крюке, поддетым под рёбра. Кровь быстро, капля за каплей, падала вниз на привядшую от жары и запылённую траву…

А Степан уже сидел со своими в ближайшем кружале и «поддавал на каменку» ещё и ещё. Теснота, вонь и гвалт кружала никого не стесняли. За одним из столов казаки грохотали, слушая неимоверную похабщину, которую нёс, по обыкновению, Трошка Балала; там двое, обнявшись, налаживали песню, и всё сбивались, и всё укоряли один другого в неумении петь; а там дальше остервенело дулись в засаленные карты, стучали кулаками по столу и свирепо матерщинничали. За соседним с атаманским столом пили выпущенные из тюрьмы сидельцы. Степан и старшины, смеясь, прислушивались к их рассказам.

– Ещё летось были мы все у Антошки Плотникова на беседе и напились все покуда некуда… – весело кричал один посадский, бородатый, развертистый мужик с хитрыми глазами, очень довольный, что его слушает сам атаман. – И учал меня Сенька, сторож тюремный, с пьяных глаз лаять. А я ему и молыл: мужик-де, про что меня лаешь? Бороду я тебе за это выдеру… А он, Сенька, и говорит: не дери-де, моей бороды, потому мужик-де, я государев и борода моя государева… А как на грех приказный тут подвернись, крапивное семя: как это ты-де, мужик, такие неподобные слова про государя выражаешь? А? У тебя борода государева?… Ну и поволокли нас обоих на съезжую да на кобылу и давай драть, давай… Вот тебе и борода государева!.. Все задрожало раскатистым хохотом.

– Нет, это что, твоя борода государева!.. – вмешался Петрушка Резанов, тоже острожный сиделец, с низким лбом и очень редкой бородёнкой и усами. – Вот у нас в Самаре так случай был!.. Сидел я как-то при съезжей, в тюряге: повздорил со стрельцом Федькой Калашниковым да по пьяной лавочке как-то и уходил его ножом на тот свет. Вот и посадили… И вдруг, братцы вы мои, входит это Ивашка Распопин, стрелец, тоже пьяный, и давай меня вязать и всякою неподобною лаею лаять. А я ему и говорю: пошто меня лаешь? Я-де буду на тебя государю челом бить. А он, Ивашка-то поднёс мне к самому носу дулю да и молыл: вот-де, тебе и с государем твоим!..

Все захохотали.

– Да нет, погоди!.. – остановил Петрушка. – Это только присказка, а сказка будет впереди… Ну, послали это приказные дело наше в Москву разбирать, и вот приходит, братцы, оттедова решение: бить Федьку Калашникова батоги нещадно…

– Как Федьку?!.– загрохотали все. – Мёртвого?!.

– Да… – захохотал и Петрушка. – В Москву пошло ведь два дела: одно об смертоубийстве мною Федьки, а другое об том, что мы с Ивашкой Распопиным в сваре царя негоже задели, а дьяк спьяну, знать, перепутал всё в одно и присудил всыпать Федьке мёртвому батогов!..

– Ну, и что же?… – заинтересовался Степан.

– Да уж не знаю, атаман, вырывали они Федьку из могилы, чтобы драть, али нет, ну только наше дело насчёт дули его царскому величеству на том и заглохло…

Все хохотали.

– Насчёт царя и у нас в Астрахани большая строгость была… – начал один с горбоносым, точно верблюжьим лицом. – О Святой поругался у нас сынчишко боярский, Иван Пашков по прозванью, – его третьевось в погребе казаки придушили, за бочкой спрятался, – поругался с Нежданом, дьячком церкови Афанасия и Кирилла. Пашков и кричит дьячку: что я-де с тобой растабарывать буду?… Чей-де ты?… А дьячок, не будь дурак, и говорит: я-де Афанасия да Кирилла церковный дьячок… А ты-то вот чей? А Пашков кричит: а я-де холоп государев, а наш-де государь повыше твоего Афанасия да Кириллы будет!.. А дьячок ему напротив того: государь-де хошь и земной бог, а все же Афанасию да Кириллу молится… Разобиделся мой Иван на это слово да в драку… И здорово пощипались… И пошло это дело в Москву, братцы мои, а оттуда вышло решение: боярского сына бить батоги, потому брагу пей, а слов таких не выражай, а дьячка бить – потому ж…

И опять все захохотало.