Степан Разин (Казаки)

Народ расходился. Гипноз ужаса рассеивался, начинался обычный, немножко теперь более возбуждённый галдёж стад человеческих. Иван Иванов сын Самоквасов торопился по своим торговым делам к именитому гостю Василию Шорину и в тайне сердца благодарил Господа и свою Пелагею Мироновну, что вовремя успел он выйти из всей этой каши дурацкой. Отец Смарагд и Чикмаз вполголоса плановали, как им половчее пробраться на низ. Начальник Панафидного приказа, Унковский, был удовлетворён божественной справедливостью, покаравшей его старого врага, но сердился на толпу, которая мешала ему проехать, и все обещал всем извести их исподтишка. Корнило Яковлев с казаками ехал к дому и тихонько угадывал, как пожалует его великий государь за поимку Степана, – потом ему, кроме обычного жалованья, было выдано сто червонцев, – Гриша-юродивый, путаясь в словах, говоря не то, что хотелось сказать, просил жалобно милостыньку ради Христа, торговые люди громко зазывали покупателей в свои лавки и ларьки, ссорились с ними, божились на иконы, били по рукам…

В кружалах в этот день было особенно полно и шумно, и люди пили больше, чем обыкновенно, больше кричали, больше ссорились. Соглядатаи Тайного приказа жадно делали своё дело и отправили не одного уже пьянчужку в страшный застенок.

– Ну, что теперь скажешь ты, друг мой ситный? – широко осклабясь, говорил отец Евдоким, сидя в кружале за блюдом студня, своему неразлучному Петру. – Вот уж воистину всуе мятётся земнородный… Хотел Москвой тряхануть, а сам заместо того на корм собакам попал. А?

– Не тем путём пошёл он… – задумчиво проговорил Пётр. – Не через кровь человеческую идет путь к граду грядущему…

– А может, его и нет совсем, этого града грядущего?… – помолчав, тихо сказал отец Евдоким, и лицо его стало вдруг жалким.

Пётр испуганно посмотрел на него.

– Будет тебе!.. – проговорил он печально. И какой-то пьянчужка в духовитом и шумном сумраке кружала завел:

Вы, дружья ли наши, братцы-товарищи,

Леса наши все порублены,

А кусты наши все поломаны,

Все станы наши разорены,

Все дружья наши товарищи переловлены,

Во крепкие тюрьмы наши товарищи посажены,

Резвы ноженьки в кандалы заклёпаны,

У ворот-то стоят грозные сторожи,

Грозные сторожи, бравые солдатушки;

Никуда-то нам, добрым молодцам, ни ходу, ни выпуску,

Ни ходу, ни выпуску из крепкой тюрьмы!..

Кружало шумело пьяным, дымным, длинным шумом. Кто-то пытался певцу подтягивать, кто-то блевал среди смеха соседей, кто-то буйно стучал кулаком по столу и хрипел ругательства.

– Нет, ты мне скажи, куды мы с тобой теперя пойдём-то, умная голова… – говорил захмелевший отец Евдоким. – Куда мы с тобой подадимся-то?…

– За Волгу надо пройти, посмотреть, что там в скитах делается… – отвечал Пётр. – Что-нито да думают же там люди.

Отец Евдоким опять осклабился:

– А я всё больше да больше утверждаюсь, что град грядущий – это кабак царский… – сказал он. – А? Чего лутче его найдёшь?…

А невидимый певец своим сильным и красивым голосом с тоской и одушевлением пел:

Уж мы, братцы, разойдёмтесь-ка, Разойдёмся по диким местам…

– Во!.. – кивнул отец Евдоким. – Это вот, пожалуй, в самый раз будет…

XL. Большая правда

Прошло три месяца. Заливаемый обильно кровью, пожар утихал. Только на низу, в Астрахани, всё ещё шумела вольница, но Москва раскачивалась унять и её… Дикий зверь, раненный тяжко, или птица сразу же сдают в крепь, в неприступные места, и там и кончают, никем незримые, и свои страдания, и свою жизнь. И многие, многие люди, раненые в душу во всероссийском смятении этом, усталые и печальные, потянулись в крепи – кто куда…

«Царственные большие печати и государственных великих посольских дел сберегатель», начальник Посольского приказа, близкий царю думный боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин был уже отцом Антонием, смиренным иноком Крыпецкого монастыря близ Пскова, который очень полюбился ему, когда, совсем молодой, жил он у себя в псковской вотчине своей, а потом, всего шесть лет назад, был псковским воеводой. Да и вообще, хотя народ «скопской» и был исстари озорным, Ордын любил свою озёрно-лесную красивую родину. И до него в старину многие бояре и работники государственные на склоне лет удалялись так в глушь, в тишину, в монастырь, с той только разницей, что для них эти обители были, действительно, крепью, надёжным пристанищем, а он выбрал это убежище для себя только потому, что иначе ему, важному вельможе государства Московского, некуда было деваться. О нем нельзя было сказать, что он на века опередил своё время – такие люди всегда и везде чужие, и, родись он триста лет спустя, он был бы так же безбрежно одинок. Как и его сына, точно ещё в колыбели какой-то чёрный ангел поцеловал его в это большое, думное чело, и поцелуй тот наложил на всю его судьбу навеки нерушимую печать страданий и одиночества.

Некуда деваться, как итог целой трудовой и самоотверженной жизни!..

И тем не менее это было так и не могло быть иначе: поцелуй чёрного ангела дает великие радости, но и великие печали и обязывает принять многое, о чём рядовой человек и понятия не имеет.