Степан Разин

– Ну, брат, не знаю… – задумчиво сказал он. – Все эти дела мне не по плечу. А вот, как все это кончится, так – что ты там ни толкуй – буду я опять чрез твоего отца стараться в посольство куда-нибудь попасть. За Крижаничем в Сибирь охоты ехать у меня нету, – я лучше бы опять в Париж, к петушиному народу, проехал. Ах, как жилось там!.. Сперва, пока не обтыркался еще как следует, действительно неловко все было, непривычно: ступил – не так, слово молыл – не так, высморкался в пальцы, скажем, – опять все смеются. Ну, да глаз у меня вострый, стал я помаленьку примечать все, как и что там у них насчет обхожденья, к языку привык как следует, кафтан это их короткий надел, чулки, шпагу, – и не скажешь, что москвитин!.. Ну и они на меня глаза пялить полегоньку перестали, а бабы ихние меня эдак под свою руку взяли, чтобы совсем в отделку произвести. Ты сам знаешь, дурацкой моды этой нашей, чтобы закутать рыло фатой да в терем запереть, там совсем и в помине нету. А у нас прячут. А отчего, спроси, прячут? Да оттого, что показать фефелу нельзя: ни ступить, ни слова молыть, ничего не умеет, только бы ей глаза вниз держать да губки бантиком складывать. Только всего и обращения… Ну, помещение у меня было там хорошее, в самом лучшем квартале жил, где вся эта их знать проживает: Marais прозывается. Одевался я гоже, деньги были, из себя словно бы ничего себе, и стали меня потихоньку пущать везде. Конечно, и из любопытства тоже принимали: какие-де они там такие, эти русские бояре? Им все мнится как-то, что мы словно и не люди, а так что-то вроде теленка об двух головах… И кого-кого только ни перевидал я там, Господи ты, Боже мой!.. И самые первые красавицы ихние, и острословы всякие, и книгослагатели знатные, за которыми все тогда бегали: и Корнель, и Расин, и Мольер. Все они комедийные действа составляли, и очень все это дело тогда одобряли, а в особенности Мольеровы действа: животики надорвешь смеямшись, вот до чего ловко все складывал!.. А то, помню, приехала раз королева шведская, так для нее поставили тогда при дворе действо англичанина одного, Шакеспэар прозывается, а сложено действо про Короля Леара… Да что, разве все расскажешь!.. С самим Лафонтеном разговор раз имел, который насчет зверей побаски всякие сочиняет, да ловко таково: написано вроде как про зверей, а разберешь, это совсем того напротив, про тебя изображено… К Паскалю тоже раз заходил – ну, этот больше насчет божественного и всякой там арифметики. Совсем молодой, а сурьезной такой господин… Ну и все ко мне ласковые такие: мессир Языкоф… мессир Языкоф… Но по совести сказать, ни у кого мне так гоже не было, как… да ты часом не спишь ли?

– Нет, нет… – глухо отозвался Ордын, которого вдруг жгучим вихрем охватила тоска по его Аннушке, по тихому ангелу с синими глазами: где-то она? что с ней? – Выспимся – ночь-то теперь с год…

– Да… И ни у кого мне так гоже не было, как у Нинон дэ Ланкло… – продолжал Языков. – Тогда жила она – как сейчас вот все помню – на улице Турнель… С молодых лет была она веселой женкой – у них, у французов, на этот счет очень даже свободно… – и в большую славу вошла. Было ей тогда уж за сорок, а поглядеть – ни за что не поверишь… Нашу какую-нибудь возьми – в сорок-то лет она поперек себя толще и только ей и дела, что на лежанке жариться да поклоны бить, a в сорок-то лет голову кому хошь враз свернуть. И полюбовников, полюбовников было у этой самой Нинон и не сосчитаешь, и нисколько она того ни от кого не таила. Ее так весь Париж и звал: нотр дам дез амур, а по-нашему… – улыбнулся в темноте Языков, – а по-нашему, унеси ты мое горе… И до чего на язык была она востра, так только удивлению подобно. Так, бывало, одним словом человека и срежет… И заметь, братец ты мой, какой с этой самой Нинон случай раз вышел, – ну, точно вот сам Шакеспэар сочинил, право слово!.. Зачертила она, надо тебе сказать, очень рано, годков так, должно, с шестнадцати, и на первых же порах ребеночка с каким-то хахалем прижила. Родивши мальчонку, отдала она его на воспитание в деревню какую-то – там это зачасту делают, чтобы не мешался. Отец за содержание мальчонки кому следует там платил, и парнишка рос себе и рос. И вот, братец ты мой, вырос он, прицепил это сбоку шпагу и в Париж. А про то, что Нинон мать ему, никто, кроме нее одной, не знал. И вот крутит он по Парижу туды и сюды и вдруг попадает в гости к Нинон. Заходит он это раз, другой, третий… Ты не спишь?

– Да нет… – глухо отозвался Ордын, который и рассказ Языкова слушал, и никак не мог не тосковать об Аннушке: где она? Что с ней?.. Он вот лежит в покое и побаски всякие слушает, а она, может, страдает где, мучится, его зовет… – Ты рассказывай…