Степан Разин

Сидели за государевой трапезой сам князь Юрий, воеводы Щербатов, Хитрово, Леонтьев и другие воеводы помельче — Дмитриев, Мышецкий, Лихарев, Панин, а также стольники, стряпчие, дворяне, стрелецкие головы и полуголовы. Сидели за большим столом выше всех воеводы, а дальше — московских чинов люди, а остальных потчевали за малым столом. Ратных же людей и городовых кормили в Золотой и Меньшой палатах. Горели во дворце многие свечи, — ломились столы от ествы и питья, поднимались кубки за здоровье государя, царицы, благоверных царевичей, за славное российское воинство, одолевшее злейшего врага. Царю наливал вино стольник Борис Бутурлин, а за другими столами смотрели стольники Петр Шереметьев и Алексей Головин. А после стола пожаловал великий государь боярина и воеводу князя Долгорукого и его товарищей денежными придачами, шубами и кубками, а ратных людей — дворян новыми поместьями и денежными окладами. Получил князь Юрий соболью шубу под золотым бархатом, серебряный золоченый кубок, 140 рублей деньгами, а село Шкин в Коломенском уезде со 145 крестьянскими и бобыльскими дворами было пожаловано князю в вотчину.

Щербатов получил шубу же соболью под атласом, кубок и 60 рублей денег, Леонтьев — шубу ценою подешевле, кубок поменьше и 50 рублей. И всех других воевод жаловал великий государь, смотря по чину.

Всех нетчиков и тех, кто сбежал из полков и укрывался по домам своим, когда проливали верные слуги кровь за государя, жестоко покарал царь, велел половину их поместий и вотчин отписать на себя, а малопоместных и пустопоместных нетчиков приказал бить кнутом.

Праздновала, пила, звонила в колокола боярская, дворянская и купеческая Москва, кончилась великая война, пришла великая победа. А на Болотную площадь все привозили и привозили захваченных, допрошенных и пытаных Стенькиных товарищей и клали их на плаху, и четвертовали, и втыкали головы на высокие спицы, и смотрели они мертвыми глазами на радостную победившую столицу.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Холодна и неприветлива Волга в октябре. Тяжелые, в сизых лохмотьях тучи низко идут над самой землей. Угрюмо чернеют отжившие за лето, иссеченные холодом берега. А ночью жгучая темень, свист ветра, всхлипы волн около прибившихся к берегам бревен, коряг…

Гребли, не останавливаясь ни на час. Менялись на веслах. Атамана положили на ковер, брошенный поверх еланей, другой ковер набросили сверху, укрыли Степана от дождя. Молча бросали весла в воду. Шли на Самару.

Разин лежал, прикрыв глаза, стиснув зубы. Вдруг заболели сильно все раны: горела нога, ныло плечо, кровь не переставала сочиться из раны на голове. Но хуже телесной была боль другая — душевная, оттого, что побили, прогнали его, как последнего пса, мясники, с которыми так лихо он управлялся ранее. Обида поднималась в сердце на этих суетных крестьян, на черемису, чувашу, мордву. Вырвались они на волю, и не было на них никакого удержу. Что хотели, то и делали: то рвались на приступы, то уходили шарпать своих вотчинников и помещиков, то приходили обратно. Плохо слушались приказов, а только смотрели на него преданными глазами и, как чуть серчал он, валились на колени: «Батюшка, не гневись».

«Эх, горемыки!» В который уже раз говорил Разин про себя эти слова. Дать бы им в руки ружья, да научить ружейному и пушечному бою, да стройству; при их-то злобе против помещиков, при их-то силе, ловкости, сметке великие ратные дела можно было делать! Нет, не смог, да и не успел он совершить всего этого. Бунтовали они лихо, с удалью, размахом, но больно уж переменчивы были, непостоянны, как дети малые. И не привыкли еще пользоваться своей силой. Где-то они сейчас, секут их теперь, наверное, дворяне, топят в Волге, рассчитываются за все свои страхи и невзгоды. Жалел уже их Степан, свое огромное неудачливое воинство. Казаки — это другое. Эти видели виды, и ничем-то их не удивишь. Вот и сейчас: действовали быстро и четко, и ни слова упрека не услыхал от них Степан. Главное, уйти, увести с собой атамана, а там видно будет. Да и что за беда, что побили их. Под Рештом или под первой Астраханью еще хуже было — чуть в плен все войско не похватали, да выкрутились. Выкрутимся и сейчас.

Ко второму дню пути отошел Степан от горестных дум, заговорил с казаками: «Ничего, робята, нам бы только перезимовать где, а весной снова придем к боярам в гости». Казаки думали так же. А Разин уже веселел снова, посматривал на своих товарищей.

Здесь же, на струге, решили, куда идти дальше. Хотели закрепить за собой поволжские города, снестись с Царицыном и Астраханью и пойти на Дон за подмогой, а по весне снова выйти на Волгу у Царицына. Надеялся Степан, что не хватит воеводам зимы, чтобы разметать все крестьянские отряды, разбить и Харитонова, и Осадова, и Мещерякова, и Ивановых Прокофия и Илью, Федора Сидорова и иных. А там поддержат со Слободской Украины. Нет, не просто еще взять всех его товарищей, еще не раз ожгутся на них воеводы, еще доберется он до главного мясника — Юрия Долгорукого.