Степан Кольчугин. Книга вторая

— Сейчас, вероятно, кончат. Я бы вам советовал лучше обождать.

Она не слышала его слов. Полуоткрыв рот, с выражением ужаса и жадного внимания она смотрела на солдат, выбрасывавших землю из ямы.

Солдаты, стоявшие вокруг, сняли фуражки и папахи, когда она подошла к могиле.

Она обошла вокруг ямы, остановилась возле креста.

У Сергея дрожали губы, он сдерживался, чтобы не заплакать. Вид солдат с обнаженными головами растрогал его. Он увидел галицийское небо и галицийскую землю. Небо, и земля, и шинели солдат, и кресты, и деревенские постройки — все было серым. «Вот она, жизнь».

Женщина нагнулась над краем ямы и сказала:

— Осторожней, осторожней, ведь вы можете его ударить лопатой.

Она повернулась к Сергею и, жалуясь, проговорила:

— И топчут сапогами, ведь грудь там.

Сергей закашлялся и отошел на несколько шагов. Писарь тихо сказал ему:*****

— А я вроде обознался: не здесь он, Петрушкин сын, схоронен.

Пока Порукин раскапывал вторую могилу, Сенко засыпал первую. Женщина хотела стать на колени перед вновь насыпанным холмиком, но было так грязно, что она не решилась, только несколько раз низко поклонилась могиле, забормотала:

— Прости, родимый, прости.

Второй покойник, напруженный, как черный каучук, во многих местах лопнувший, в грязном белье, тоже оказался женщине чужим.

Писарь растерянно качал головой и говорил:

— Вот здесь еще надо, как будто сюда схоронили, в этом кутке.

Сергей старался не глядеть на женщину; ему казалось, что с ней начнется истерика. И его поразило, что на успокаивающие слова Порукина:

— Что ж, давай здеся пороем, можно и здеся, — она ответила сильным, громким голосом:

— Не нужно, не нужно!

— Чего ж, нам не трудно, — сказал ей Порукин.

— Не нужно, не нужно, — говорила женщина. — Не там, не там Толя должен лежать, а здесь, среди них.

И, низко кланяясь, она начала крестить могилы. Шелест прошел среди солдат. Женщина достала из муфты портмоне и протянула две золотые десятирублевки Порукину.

Он замотал головой и сказал:

— Я с тебя денег не возьму.

Тогда она заплакала.

Видимо, Сенко сильно волновался и переживал: глаза стали злыми, брови нахмурились. Он исподлобья оглядел солдат, плачущую женщину, взял одну монету и пошел в сторону деревни.

* * *

Вечером Сергей Кравченко пошел в полковой околоток. Фельдшер, в пенсне, вырезанном лунками, оглядел Сергея насмешливым взглядом и спросил:

— На что жалуетесь, если, конечно, не шутите, господин вольноопределяющийся?

— Жар, голова, грудь болит, — мрачно, не глядя на фельдшера, сказал Сергей.

— Пройдите вот сюда, — сказал фельдшер.

В маленькой клетушке собралось десятка полтора молчаливых солдат, ожидавших очереди к градуснику. Лишь один, малорослый, возбужденный рядовой, все время говорил негромким, очень быстрым голосом:

— Теперь симулировать, скажу, хуже нет. Меня на испытания в госпиталь клали, насмотрелся я там всего. И сердце чаем портили себе, и кровью харкать научились, и зубы драли, и температуру подгоняли, а доктора все раскроют — возьмут на лучи, анализ даже делали. Одному прямо сказали: «У тебя, сучий глаз, куриная кровь в мочу подмешана». Потом врач объяснил нам: шарики у курицы другие.

— А ты с какими шариками? — придираясь, спросил солдат с обвязанной шеей.

— У меня болезнь честная, — заносчиво ответил малорослый солдат, — язва, рвота даже кровавая бывает.

— Знаем мы, — насмешливо сказал обвязанный, — под Перемышль гонят — кровью стало рвать, это многих так.

— Я вот понять не мог, — вмешался молодой, с раскрытой на груди гимнастеркой, — как это люди сами себя калечат — и грыжу, и пальцы рубят, и сердце подрывают. Я думал, чудаки какие, сумасшедшие.

— А в венерическом отделении, — рассказывал малорослый, — тоже своя специальность, — один два месяца пролежал, не могли залечить.

Говорили шепотом, поспешно умолкая, когда проходили санитары. А те с насмешливой грубостью окликали солдат:

— Эй ты, вояка, посунься!

Стыдное и сладкое чувство охватило Сергея. Он уже не смотрел с насмешкой на пришедших в околоток. Ему хотелось страстно, жарко лишь одного — попасть в лазарет хоть на неделю, хоть на три дня. Он смотрел на дверь докторской комнатушки, мучаясь, млея от мысли, что там, за этой дверью, была дорога в тыл.

Оттого, что он так жаждал попасть в лазарет, казалось, что кашляет он нарочно и что грудь у него не болит, а все одно лишь притворство. Фельдшер, посмотрев на градусник, недоверчиво сказал:

— Ловко, под сорок загнал!

Сергей смущенно усмехнулся, соглашаясь с недоверием фельдшера.

— Смотрите, вольноопределяющийся, я пропущу к доктору, — угрожающе сказал фельдшер. — Но в случае если обнаружится здоровье, с рапортом к командиру полка! Мы сегодня уже двух из музыкантской команды так отправили, сами не рады были.

Сергей махнул рукой с безразличием отчаявшегося человека.

Доктор в халате, из-под которого видны были облепленные грязью сапоги, посмотрев с усталым и брезгливым выражением на Сергея, спросил:

— Герой Перемышля?

— Я болен совсем, доктор, — деревянным голосом лжеца сказал Сергей.