Степан Кольчугин. Книга вторая

Исаеву тоже, видно, наскучило объяснять, и он стал рассказывать вполголоса, водя пальцем по карте:

— Вот в этом месте наш командир полка Игнатий Андреевич ранен был. Вот, видите эти деревья? Ну, тут это пышно разрисовано, а там — дерьмовый кустарник. Только он вышел из первой линии — осколком гранаты... А вот здесь капитана Лыжина наповал убило шрапнельной пулей в голову. Шахматист был большой, он даже с этим, с Чигориным... Это, впрочем, он сам рассказывал, может быть, и неверно. Из вас никто в шахматы не играет?

— Я люблю, — сказал Аверин.

— Вот жалко, не дождался он, а то у нас никто не играет: в шашки еще кое-как, а так больше — девятый вал. А он отыскал вольноопределяющегося; когда вольнопера убили, он затосковал даже, — карт не любил.

Аверин спросил, оглянувшись на Бессмертного:

— А это самое здесь водится? Мера жидкостей и сыпучих тел?

— Очень неважно, — сказал Исаев. — Да мне все равно: не пью — почки не велят.

— Какие же на фронте почки! — сказал Аверин.

— Что это? — спросил Солнцев, прислушиваясь.

— Это наши трехдюймовые, вот они здесь, — ответил Исаев и показал на карте.

Бессмертный, в очках в золотой оправе, не спеша перелистывал бумаги. В нескольких шагах от него стоял навытяжку писарь. Лицо у Бессмертного было задумчивое, тихое.

Время от времени он задавал вопросы, и писарь, из деликатности не дыша в сторону командира полка, отвечал сиплым голосом, скосив на бумагу глаза.

Когда стекла задребезжали от орудийной стрельбы, Бессмертный медленно отвел глаза от бумаг и с недовольным лицом слушал, недоумевая, почему ему мешают.

— Вы первую роту сейчас кормите, — негромко проговорил Бессмертный, — и пускай выступают.

Исаев сказал:

— Не лучше ли темноты обождать. Австрийцы тотчас заметят, а они уже пристрелялись. Потери неизбежно будут, и большие.

Бессмертный мгновение колебался. Офицеры поняли, что ему неловко отменять распоряжение. Он раздельно проговорил:

— Потери неизбежны, и людям надо пройти через огонь. Часом позже, часом раньше — это уже едино. К трем часам прошу вас выступить.

Исаев приложил пальцы к околышу и ответил:

— Слушаюсь, господин полковник.

Выйдя на двор, он сказал Аверину:

— Вы меня извините, поручик, я с нашим командиром мало еще знаком, он ведь шестой день всего у нас, но очень уж, как-то я не пойму...

Аверин рассмеялся. Исаев оглянулся и сказал горячо:

— Ей-богу, не пойму, фронт ведь, война, шуточное ли дело, и он за все время позиции наши не посмотрел, ничего толком не знает, солдат не видел, ни с кем не говорил. Бумаги, бумаги, бумаги. Прямо интендантская ревизия: остатки, запасы, отчетность; сверяет, сам на счетах считает. Штаб утопает в ворохе бумаг, весь архив перевернули. А то, что в первом батальоне все пулеметчики убиты, ему все равно. — Он вдруг запнулся и сказал: — Видите, поручик, я человек прямой. Вы, может быть, меня не так поймете. Вид у вас располагающий и прочее.

Аверин усмехнулся.

— Борис Иванович, слово чести, между нами все останется. А он ведь со строевыми частями дела никогда не имел, движение шло по канцелярии, — находился в штабе военного округа, потом шел по учебным заведениям, был одно время помощником директора кадетского корпуса, да и там ведал хозяйственной частью, а не строевой.

— Видно, видно, — сказал Исаев.

Аверин посмотрел на озабоченное лицо Исаева и с внезапным приливом доверчивости шепотом сказал:

— Борис Иванович, я вам не советую с прапорщиком Солнцевым о начальстве говорить, у нас-то, в дивизии, его знают, а я вижу, как вы просто...

— Спасибо, спасибо! Ладно... — рассеянно проговорил Исаев. — Да о чем мне говорить с ним?

— Да, я понимаю. Это я вообще, что называется.

К трем часам дня тронулись дальше.

Рядом с Авериным пошел новый батальонный командир Исаев, к роте прикомандировали двух унтер-офицеров с «японскими» георгиевскими крестами за войну 1904—1905 годов. Когда первые ряды вышли из деревни и миновали лощину, была отдана команда ускорить движение.

— Шире шаг, шире шаг! — возбужденно кричали ефрейторы.