Степан Кольчугин. Книга первая

Потом женщины поспорили про чай Высоцкого и Перлова и начали смеяться над Пахарихой, которая взяла на выплату швейную машину компании Зингер.

— Приходит агент, — говорила тетя Нюша, — а у ней денег ни-ни. Пропил ее ангел.

— Это же еще при мне было.

— Нет, ты подожди, то уже во второй раз, как тебя забрали.

— А главная комедия в чем. Я ей вечером говорю: «Анюта, одолжи машинку, я себе платье шить хочу». Помнишь, еще с тобой ходила в город, материю брали, вроде шелка, синяя. А она: «Мне машинка самой завтра нужна; как освободится, я тебе скажу». А утром — гляжу в окно — несет агент машинку. Я думала, убьюсь — такой меня смех взял.

— Да, — сказала Пахариха, — загордилась я, вот меня бог и наказал, четыре рубля моих пропали.

Степка задремал. Он открыл глаза оттого, что в комнате стало тихо, очевидно, соседки ушли. Мать сидела возле стола и о чем-то негромко рассказывала Афанасию Кузьмичу. Степка притворился спящим, боясь, как бы старик не затеял с ним разговор про ременное опохмеление.

— Да никого он не убивал, — говорила мать, — про это меня ни разу и не спрашивали. И про штейгера никакого не спрашивали. А все одно твердят: «Кто к нему ходил — назови фамилии? При тебе он деньги собирал? Кто деньги носил?» — «Не знаю, говорю, ничего». — «Как не знаешь? У тебя под матрацем собранные демократические средства, а ты дуру строишь». — «Воля ваша, говорю, я ничего не знаю. Привел его сын, а кто он, что он — ничего не знаю. Квартирант — и все». Он сразу: «А сын твой где?» — «Сын, говорю, при мне находится, ему десять лет». Пугать меня стал. «Я, говорит, тебя тут сгною совсем». — «Воля ваша, говорю». И такое меня зло взяло. Вот, думаю, хоть бы все знала, пусть на куски режет — слова бы ему не сказала.

— Так, так, — говорил Афанасий Кузьмич, — скажи пожалуйста. А про собрания ничего не спрашивал?

— Нет. Вот про письма какие-то все спрашивал. «Писем из Ростова не получал?» — «Нет, говорю, никаких писем я не знаю».

— Вот, вот, — говорил Афанасий Кузьмич. — Так, значит, про собрания ничего не спрашивал?

Вид у него был очень расстроенный, и Степка тотчас понял, отчего огорчился Афанасий Кузьмич. Ему самому сделалось до слез обидно: значит, Кузьма не убивал штейгеров, значит, он не разбойник.

Ночью он лег рядом с матерью. Мать время от времени вздыхала. Степка смотрел широко открытыми глазами в темноту. Десятки мыслей тревожили его. Хотелось рассказать про шахту, самому спрашивать про тюрьму, надзирательниц… Но неизвестно откуда взявшаяся усталость связала его, ныли руки, а сердце колотилось быстро и радостно; он теперь только понял, что мать вернулась к нему.

— Мама, — вдруг спросил он, — мама, а тятька не вернется?

Он вспомнил убитого глеевщика.

— Мама, мама, где он? Почему его нет?

И мать, охваченная чувством тоски по умершему, который уже не вернется в родной дом, как вернулась сегодня она, обняла сына и прижала его голову к себе. Мальчик чувствовал, как ее слезы бегут по его лицу.

— Мама, мамка, — задыхаясь от сладкой тоски, говорил Степка.

Они долго сидели в темноте, тесно обнимая друг друга, и плакали.

Степка чувствовал мать. Она захватила его тихим голосом своим, крепкими руками, волосами, опутавшими голову и шею, запахом, теплом, глазами, которые — он чувствовал — в темноте смотрели на него. От нее шла чудесная сила.

И никогда уже в жизни он не испытывал такого сладкого, взрывающего сердце чувства, как в эту ночь, когда впервые пережил счастье и скорбь любви.

Утром мать пошла к Андрею Андреевичу узнавать про свою судьбу и, вернувшись, сказала Степке:

— Велел крестный твой завтра выходить. Говорит, завод работает на полный ход, только давай; новые печи мартеновские ставят; директор мастерам премию выдал — кому пятьдесят, а кому семьдесят пять. Война их кормит.

Мать хлопотала возле плиты и разговаривала со Степкой.

— Вот, — говорила она, — на твои деньги живем. За квартиру заплатили, Нюшке долг отдали, сегодня обед мясной варим.

Степка сидел возле печи и протягивал руки к огню. Ему было холодно, болела шея, унылая слабость наполнила руки, ноги, голову. Даже когда Верка, пришедшая со двора, стала у двери и скороговоркой прокричала: «Тетя Оля, тетя Оля, а Степка ваш вчера водку пил…» — он сонно посмотрел на доносчицу и ничего не сказал.

День был мучительно жаркий. Ветер поднял к небу черный войлок пыли и дыма, небо сделалось мрачным, душным, и людям казалось, что наверху открыли заслон мартеновской печи.

Отовсюду шло зловоние — с неба и из земли. Поселок стоял на кучах мусора, мусор лежал повсюду плотными аршинными слоями.

Вечером Степка начал болтать разный вздор, хотел куда-то бежать. Мать уложила его в постель и со страхом прислушивалась к его словам:

— Мам… Мам… Я знаю… Ты не верь им… Он разбойник настоящий… Врут они…

— Вот так третий день, — говорила мать человеку, стоявшему около Степкиного сундука.