Степан Кольчугин. Книга первая

Лицо его заулыбалось, глаза стали ласковыми. Нюхая водку, он говорил Степке:

— Да, брат, мы с тобой сейчас выпьем, — и вдруг, точно произнося заклинание, скороговоркой сказал: — Что нам богатство и чины, была бы рюмочка вина и кусочек ветчины.

Он выпил, пожевал кусочек хлеба с таким видом, точно не знал, выплюнуть его или проглотить.

— Ешь, сынок, — сказала мать.

Старик посмотрел на жующего Степку, сказал важно и печально:

— Хлеб наш насущный, черный и вкусный.

— Пейте на здоровье, — сказала мать.

— Дай-ка я и тебе налью, — сказал Андрей Андреевич.

Мать выпила, закашлялась, слезы выступили у нее на глазах.

— Вот уж спасибо вам, Андрей Андреевич, — проговорила она, — вот уж спасибо вам.

Утром мать пошла в контору. Собираясь, она волновалась и выронила на пол тарелку. Тарелка разбилась, и мать повеселела: хорошая примета.

Пришла она поздно, довольная и веселая. В комнату собрались соседки, и мать оживленно рассказывала им:

— Хороший человек директор… Меня сперва не пустил городовой. Ну, я испугалась, пропала, думаю; инженеры на пролетках так и подъезжают. Стала объяснять, что сам мне велел прийти. Зашла в контору. Все такие важные сидят, в галстуках, дамы полные, на счетах считают. Стала посередь и не знаю, куда идти. Тут ко мне подошел один вежливый такой господин. «Густав Иванович сейчас в заводе, говорит. Присядьте пока». А кресло такое — совестно садиться. А тут этот усатый выскочил: «Кольчугина, скорей сюда, к директору иди!» Я и не помню, как дошла…

Мать рассмеялась от воспоминания и продолжала:

— Да, вот это человек, директор. «Как же, как же, говорит, Кольчугин наш хороший рабочий, восемнадцать лет в заводе работал, на таких людях, говорит, все дело держится». Про все расспросил: и детей сколько, и сколько лет мне, и сколько я с Артемом Степановичем прожила. Потом говорит: «Я слышал, вас в суд подбивают подать. Это, говорит, дело ваше, только имейте в виду: будете судиться — с работы уволим». — «Да не дай бог, — говорю ему, — я от благодарности и слов лишилась, а вы — в суд подать, да упаси меня бог». За руку, бабы, простился со мной!

Женщины оживленно заговорили о событии, начали рассказывать про директора. Откуда-то было известно, что у него в банке положено четыреста пятьдесят тысяч, и что он губернатора не боится, и что при его детях француженка живет, и что старшая дочь его за бельгийцем замужем.

Афанасий Кузьмич, зашедший в комнату вслед за бабами, — он работал эту неделю в ночной смене, — усмехнулся и сказал:

— Продала ты Кольчугина ни за что. Будешь по десять часов дежурить и по девять рублей в получку приносить.

Но женщины на него напали, замахали руками. Одна лишь тетя Нюша поддержала Афанасия Кузьмича.

— Верно, верно, — сказала она. — Корова ты, Ольга, продала ты своего покойника.

Степка слушал рассказ матери и все разговоры жадно, открыв рот. Что за человек директор Густав Иванович? Мать говорит, что он маленький, но она, верно, ошиблась.

Утром мальчик проснулся рано. Постель матери была пуста.

«В завод пошла», — подумал Степка.

Ему захотелось есть. Босыми ногами, оправляя лезшую на живот рубашку, он подбежал к столу. Мать оставила кусок хлеба и четыре картошки. Степка снимал с холодных картошек кожуру и дул на них. Потом он обмакнул картошку в крупную серую соль, — слезы выступили у него на глазах, — и с шумом, глотая слюну, принялся жевать.

— Хорошая моя мамка, — пропел он и, положив в рубаху хлеб, картошки, побежал к сундуку, на котором спал. Он снова зарылся в одеяло, не потерявшее еще теплоты, и, выглядывая, как из норы, думал о всякой всячине.

* * *

Люди готовились к пасхе. Пронзительно, с великой тоской взвизгивали свиньи, умирая под острым, тонким ножом кабанника Лукьяныча; горели соломенные костры, на которых смолились свиные туши; дым и смрад стояли во дворах. Из квартир вытаскивали заплесневевший скарб, шпарили кипятком клопов, выбивали пыль из зимнего тряпья. Бабы с задранными выше колен юбками, напрягая жилистые ноги, белили стены, смеясь, перекликаясь между собой:

— Слыхала? Котениха, жена мастера с кокусных печей, кабана колола на двенадцать пудов!

А в небе плыло солнце, такое белое и веселое, точно какая-то небесная баба его тоже усердно высветлила мелом, и в его лучах как-то особенно жалко выглядели трехногие стулья, шкафчики с заваливающимися внутрь боками, слежавшиеся сенники. Только завод стоял черный, мрачный и тяжело пыхтел, а порой смрадный дым полз к солнцу, и оно смотрело на землю печально, как серое личико больного младенца.

Степка, полный предпраздничной радости, ходил по соседям, смотрел на приготовления, слушал. Дома было грустно и темно, мать не готовилась к празднику.

Днем Степка отправился на глеевую гору^[1] собирать угольный штыб. Гора эта была очень велика, и рядом с ней домики поселка казались совсем маленькими. Вагонетка поднималась по крутому склону и, добравшись до вершины, сама опрокидывалась, высыпала вывезенную из Заводской шахты породу. В этой породе было много угольной мелочи.