Степан Кольчугин. Книга первая

— Тогда, в больнице, как я испугалась. Ужас, думаю: он лежит холодный весь, белый. И про Мишку даже не думала, а все про тебя да про тебя. Я себе теперь новое платье пошила, как раз на пасху надену. Пойдем с тобой гулять, да? Как муж с женой, верно, Степа?

Степану казалось, что в груди у него возникло что-то очень тонкое, хрупкое, и он боялся пошевельнуться, сказать слово — вот раздробится, расколется… Такого нежного чувства к человеку он не испытывал еще никогда в жизни. Каждое слово, произнесенное Верой, умиляло его и радовало.

— Может, воды парной наносить? — тихо спросил он.

— Аж в завод ходить, что ты?

— Дело какое, я за ночь целую бочку наношу, если только нужно!

— Чудной ты, Степа.

— Мы поженимся, Вера, ей-богу, и сегодня я уж у тебя останусь?

— Нет, нельзя никак, ко мне девочки придут ночевать.

Он ушел в темноте, и, казалось, никто не видел, как он вышел со двора на дорогу. Совершенно новое чувство неожиданно охватило его — радость одиночества. Он шел по дороге, никто не смотрел на него, никто не знал, что он идет в темноте. Легкость была в его руках и в груди, он точно сбросил с себя большую тяжесть.

Степан не пошел в город разыскивать Звонкова и не пошел к дому. Легкой походкой, широко разевая рот навстречу прохладе, не разбирая дороги, шел он в степь, где не было огней, одна лишь ровная темень. Давно забытое, никогда не тревожимое воспоминание самых ранних лет пришло к нему: матери и отца нет дома; он сидит у окна и смотрит на черное небо, задыхаясь от жары; бабы торопливо снимают с веревок сохнувшее белье… и эти синие тучи, и тишина, и жужжание мух… А потом налетел ветер, неснятое белье затрепетало, стало тесно от пыли, загремело, ливень загудел, и Степка выбежал во двор. Под прохладными потоками воды бегал он по пустынной улице, рокочущие ручьи едва не сбивали его с ног, а он прыгал, весь мокрый, ослепленный брызгами, и над головой трещало небо, и при каждом блеске молнии он вскрикивал, точно в нем внутри вспыхивал этот яркий, радостный огонь.

XVIII

Алексей Петрович Звонков приехал в родные места ранней весной 1912 года. Уезжая из ссылки, он не предполагал возвращаться на родину. Да у него и не было вообще точного представления о том, что он будет делать на воле; он знал, что многих рабочих, с которыми была связана его революционная работа, он уже не найдет — большинство из них разделили его судьбу и были сосланы. До Звонкова дошли сведения о процессе бывших участников восстания на Екатерининской железной дороге, о недостойном поведении многих обвиняемых, подавших царю прошение о помиловании. Он узнал, что несколько человек отказались просить пощады и были казнены, но ему так и не удалось в глухой деревушке, отстоявшей от пристани на триста верст, узнать фамилии казненных и вообще подробности процесса. Человек, рассказавший ему об этом, сам слышал о процессе от третьих лиц, не очень интересовался подробностями дела и рассказывал о нем лишь в самых общих чертах.

Звонков не знал точно, что он будет делать на воле, он знал только одно — самое главное: вера в правоту рабочего дела не ослабла в нем 3а шесть лет сибирской жизни, и, пока он жив, способен дышать, двигаться, мыслить, он будет продолжать делать то, что считал главным смыслом и основой своей жизни. И, уезжая из деревушки, где он оставил по себе дорогую память как отличный кузнец, научивший мрачных, малоразговорчивых северных людей десяткам тонких приемов мастерства, он не думал о будущем. Так сильный и опытный пловец, бросаясь в воду, не думает о движениях, которые он будет делать, коснувшись воды. Привыкший к тяжелой жизни, Звонков не чувствовал в ссылке материальных лишений. Его жизнь в темной бревенчатой избе не была хуже и тяжелей той жизни, которую он вел на воле. Приехав на место, он сразу же начал работать и считался в деревне дорогим человеком. Первое время он даже растолстел: никогда не приходилось ему есть столько мяса. В той же деревне жил еще один ссыльный, большевик Бахмутский — ученый человек, окончивший философский факультет. Звонков проводил с ним долгие вечера; они разговаривали, читали, занимались политической экономией. Они были очень дружны и за все время поссорились один только раз — из-за случайно попавшей к ним газеты: Бахмутский предложил читать ее вслух, но каждому из них хотелось держать в руках газету и смотреть глазами на буквы. Они поспорили, и Бахмутский сказал, что Звонков недостаточно хорошо и быстро читает. Обычно спокойный, Звонков внезапно обругал товарища; тот рассердился, забрал газету и ушел к себе. На следующий день он первый пришел к Звонкову, сознался, что был не прав, и протянул ему руку. Тогда Звонков впервые понял, что ссылка не проходит даром для него: внезапно ноги у него ослабли и, пожимая руку товарищу, он едва не заплакал; странное волнение, умиление, слабость почувствовал он.