Степан Кольчугин. Книга первая

И чем больше пели, тем милей становились для Сергея его новые знакомые. Все они казались людьми умными, добрыми, интеллигентными, и у Сергея было чувство, что он всех их давно знает, привык к ним, любит их: и раскрасневшуюся круглоглазую Галю Соколовскую, и седую Софью Андреевну, и красивого Стаха, и басовитую, решительную фельдшерицу Доминику Федоровну, коверкавшую украинские слова — она произносила их по-нижегородски, на «о», — и даже Лободу, вначале показавшегося фанатично-узким, а сейчас с улыбкой, полузакрыв глаза, по-детски старательно выводившего:

Выйды до мэнэ, мое сэрдэнько ясное,
Хоч на хвылыночку в гай…

Сергей начал подпевать, а Софья Андреевна и Воронец тотчас заметили это, закивали ему и одобряюще улыбались: «Смелей, смелей».

Вот так вся жизнь пройдет легко и покойно в этой уютной комнате с низким потолком, среди хороших, скромных, бедно одетых людей. И казалось, не было таких благ, на которые стоило променять эти открытые маленькие окна, ветви деревьев, самовар, тахту, покрытую пестрым украинским ковром.

В то время как начали петь «Виють витры, виють буйны…», в комнату вошла девушка и села рядом с Софьей Андреевной. Это была Олеся Соколовская, младшая дочь «батьки». Сергей посмотрел на нее, и краска покрыла его лицо. Внезапно он заметил на себе внимательный понимающий взгляд Воронца и еще больше покраснел. Красота девушки так поразила его, что он не мог, несмотря на смущение, не смотреть на нее.

Ее высокая тонкая шея, ее тонкие пальцы, стройные ноги, несколько удлиненные глаза… Она вся была как жемчужина, удлиненная, тонкая, вытянутая…

— Дóбра дивчынка Олеся Соколовских? — спросила Софья Андреевна, наклоняясь к уху Сергея.

Сергей не ответил и только вздохнул.

Уже стемнело, но огня не зажигали.

В наступившей темноте Сергей всматривался в белое пятно Олесиного лица, и чудовищный детский вздор лез ему в голову. Похитить ее сейчас, взять на руки и унести, как Черномор Людмилу, объяснить ей, что он гениален, что вскоре он прославится на весь мир, что все свои открытия он посвятит ей. Он откроет новый химический элемент и назовет его «олесит» или обнаружит в небесах новую звездную туманность — туманность Олеси… Он все глядел пристально в ее сторону, угадывая прелестные черты ее лица, стертые мраком. Наконец, решившись, он сказал:

— Скажите, вы в каком классе учитесь?

— В доме повешенного не говорят о веревке, — ответил вместо Олеси Воронец.

— Та перестаньте, Виктор, — сказала Олеся.

— А почему о веревке?

— Не дружит с математикой, — сказал Воронец, — и каждый раз остается на второй год.

— Ну и что же? — сказал Сергей.

— Конечно, ничего, — ответил Воронец. У нас на курсе есть один немец, Гаш; вот он вроде Олеси — такой же Ньютон. Он однажды после лекции Букреева по дифференциальному исчислению подошел ко мне и вздохнул: «Знаете, в Центральной Африке есть целые народы, которые понятия не имеют о высшей математике».

Сергей невольно рассмеялся, но тотчас перестал и сказал серьезно:

— Ну и что ж, Толстой ведь тоже не знал математики, его и из университета исключили за это.

— Олеся, сколько имеется Толстых? — спросил Воронец. — Не знаете? Ну как же? Лев Толстой, он же стихи написал: «Люблю грозу в начале мая».

— Виктор, — спокойно сказала она, — зачем же вы за мной все ходите? Ну, я дура, дура.

Воронец промолчал, и по тому, как он вздохнул и зашевелился, Сергей понял, что он смущен.

— Что ж, будем спивать? — спросила Галя.

— Хватит, господа, на сегодня, — устало сказал Стах.

На мгновение сделалось совсем тихо, но в комнате не чувствовалось напряжения, это была дремотная, спокойная тишина. Внезапно скрипнула калитка, послышались скорые, тяжелые шаги.

— Батько пришел, — сказала Галя.

— А спешит как… — сказала Анна Михайловна, прислушиваясь к шагам и всматриваясь в темноту.

— Живот, верно, болит, — наклоняясь к Сергею, негромко сказал Воронец:

— Ай, Виктор, — укоризненно проговорила Софья Андреевна.

Все негромко рассмеялись. Тяжелые шаги прошумели под окном, хлопнула дверь, и вдруг ощущение покойной дремоты покинуло всех.

— Кто это, кто тут? Настенька! — позвала Софья Андреевна.

— Да это ж батько, — сказал Лобода. — Батько, то вы?

— Я, я, — послышался напряженный, задыхающийся голос. — Господа… Столыпин тяжело ранен… в театре… Стреляли в него буквально полчаса тому назад.

На мгновение стало совсем тихо.

— Вот и хорошо, так ему и надо, зверю, — сказала Доминика Федоровна.

И снова стало тихо, лишь тяжело вздыхали взволнованные люди.

— Да зажгите скорей свет, нельзя сидеть в этой ужасной темноте! — крикнула Поля.

— Настенька, Настенька! — позвала Софья Андреевна.

Внесли лампу. Все сгрудились вокруг стола. Заговорили, перебивая друг друга…

— Кто, кто стрелял? Эсеры, анархисты?

— И серьезно ранен, не выздоровеет?

— Да ничего я не знаю, — сказал батько, — думаю только, что конец столыпинскому галстуку.