Степан Халтурин

Халтурин никогда всерьез не интересовался деревней. Как принятую аксиому Степан повторял, что с победой революции земля отойдет к крестьянам. Но что представляет собой крестьянская община, о которой до хрипоты, до взаимных оскорблений спорили его друзья-лавристы, он представлял смутно. И это несмотря на то, что недавно перечитал всего Костомарова с его романтической идеализацией крестьянского быта. Никто из рабочих так хорошо не был знаком с историей революций 1789 и 1848 годов во Франции, как он, мало кто даже из интеллигентов так внимательно изучал конституции европейских стран, но вряд ли можно было найти второго такого рабочего-интеллигента, не говоря уже о народниках, кто так плохо разбирался в делах деревенских, как Халтурин.

Сколько раз Плеханов, вернувшийся из саратовского поселения, пытался обратить Халтурина в свою «народническую, крестьянскую веру», но каждый раз встречал отпор. И что же? Вместо «горечи поражения» Плеханов проникался все большим и большим уважением к Степану Николаевичу, невольно прислушиваясь к его убежденным и в то же время ласковым, почти лирическим рассказам о рабочих, о их нуждах, борьбе, будущем.

Плеханова волновали эти рассказы. Недавно он основательно заинтересовался учением Маркса и перечитал все, что можно было достать в России из его сочинений. Как ни странно, мысли Халтурина, его непреклонная вера в будущее рабочего движения перекликались с идеями Маркса, хотя Степан Николаевич мог прочесть лишь несколько его статей: языков Халтурин не знал.

Воронежский съезд стал поворотным пунктом в идейной жизни Плеханова. Хотя он еще и не сделался марксистом, но уже переставал быть народником.

В один из хмурых осенних вечеров Халтурин снова встретился с Оратором. Странная была эта встреча. Происходила она в барском особняке радикальствовавшей генеральши Катерины Павловны Дубровиной. Собственно, сама генеральша, участница кружка, организованного Плехановым еще в 1878 году, была арестована, но дом ее, занимаемый богатыми и тоже «чуть-чуть красными» родственниками, оставался почему-то вне подозрений у полиции. В доме было вдоволь места и даже угощения для собравшихся, а это играло немаловажную роль для полуголодной студенческой братии.

Народу набралось много. Часть толпилась в столовой, на ходу прожевывая бутерброды с чайной колбасой, другие заполнили большую комнату. Стульев не хватало, сидели прямо на полу, нимало этим не смущаясь. Здесь были рабочие и студенты, «нелегальные», вроде Халтурина, Каблица, Русанова, и «сочувствующие». Спор шел жаркий и, как всегда бывает на таких многолюдных сборищах, бестолковый. Выступающих ораторов перебивали репликами, шум стоял невообразимый. Лавристы явно одерживали верх над своими оппонентами, бунтари уже начинали просто ругаться, когда в комнату протиснулся Плеханов.

Встретили его восторженно.

— Жорж! Жоржик! Оратор!

— Опоздал, поздно!

— Говори, Жорж!

Плеханов был ошеломлен. Он хорошо знал о той популярности, которую завоевал среди революционной молодежи Петербурга и передовых рабочих. Еще в 1877–1878 годах, поддерживая бунтарей, он спорил с лавристами, но не с позиций марксизма, а как истинный народник, может быть сторонник постепенности, но такой, которая неизбежно должна привести к бунту, к революции. Теперь Плеханов уже не мог выступать от имени бунтарей, да и они сами переродились, став на платформу политической борьбы при помощи террора. Но и лавристы оставались ему чужды своей проповедью пропаганды в крестьянской среде, своим отрицанием революционного действия, движения политического.

Аудитория ждала, Плеханов медлил, он и сам еще до конца не успел разобраться в своих мыслях и настроениях после Воронежского съезда, а сейчас нужно было выступать или «за», или «против» — за бунтарей-террористов или за лавристов. Но Плеханову уже мерещился иной путь.

— Прошу собрание извинить меня, но я не мог раньше прийти… Я только что явился сюда по черному ходу с одной сходки и не в курсе вашего спора, — Плеханов явно выигрывал время.

Ему быстро разъяснили сложившуюся ситуацию. В нем заговорил оратор. Плеханов вышел на середину комнаты, потеснив сидящих на стульях. Одет он был в длинный, очень легкий, пестрый балахон, полы которого развевались при каждом его резком движении.

Заговорил он плавно, но с огоньком, иногда иронизируя:

— Я должен честно признаться, что не разделяю теперь точки зрения тех, кто проповедует хорошую, добрую, благодетельную революцию, но против дурного, пагубного бунта. Но я и не с теми, кто ждет, что без народа кучка заговорщиков вызовет, так сказать, беспатентную революцию. Впрочем, о революции они уже перестали говорить, разговор теперь идет о захвате власти без революции. И та и другая идеи лишены практического смысла и напоминают богословские споры о беспорочном зачатии и бескровном рождении. Я не верю в мирный прогресс человечества, как не верю в революцию без участия народа.