Степан Эрьзя

Он не помнит, сколько лежал в постели — день, два или неделю. Когда кончалась горячка и он приходил в сознание, вставал, пил из тазика воду, приготовленную для смачивания глины, другой в комнате не было, и ложился снова. Ноги у него опухли, лицо отекло, под глазами вздулись мешки. В редкие минуты к нему приходили грустные мысли о том, что вот этак, одинокий и заброшенный, еще, пожалуй, и умрет на чужбине. Умереть, ничего не сделав,— глупая, никому не нужная смерть. Нет, на такое он не согласен. Он еще вылепит своего «Осужденного». Как жаль, что тогда в Москве он не сделал с него форму и не отлил в цементе. Цемент — не глина, сохранится навсегда. Как только ему полегчает, он первым делом выполнит автопортрет в цементе. Рисковать больше нельзя...

Непонятная и неожиданная болезнь понемногу стала отпускать. Голова прояснилась, но во всем теле все еще ощущалась сильная слабость, трудно было даже пошевелить рукой. В таком состоянии и застал Степана Вольдемаро, с неделю искавший его по всем закоулкам, где по дешевке сдавались комнаты.

— Что же вы не сказали мне, где поселились? Я бы к вам наведался на другой день, как только вы не вышли на работу.

— А черт знал, что я заболею. Понимаете, сразу скрутило, в один вечер.

Степан лежал, накрытый легким порыжевшим от времени пальто, на узенькой железной кровати с хозяйским волосяным матрасом. Под ним не было ни подушки, ни простыни. Подушкой служил свернутый грязный мешок. Степан заметил, что взгляд Вольдемаро остановился на подоконнике на бюсте Александры, и сказал:

— Припер из России, а для чего, сам не знаю. Это портрет одной знакомой женщины, давно была знакома, в пору молодости.

— Можно подумать, что сейчас вы старик, — промолвил Вольдемаро и засмеялся.

— Не старик, конечно, а все же тридцать один год...

Вольдемаро ужаснулся, узнав, что Степан уже несколько дней ничего не ел.

— Посуда у вас хоть какая-нибудь найдется? Я принесу бульона, — обратился он к нему. — Ничего другого пока есть не надо.

— Там на столе тазик, больше ничего нет.

Вольдемаро взглянул на этот тазик с глинистой ржавой водой и только покачал головой. Вскоре он принес из ближайшей столовой мясного бульона, напоил Степана, немного прибрал в комнате, открыл окно, впустив свежий воздух.

— Вы мне оставили бы несколько сигарет, табака у меня совсем нет, а курить до смерти хочется, — попросил Степан, когда Вольдемаро собрался уходить.

— Вам бы пока не следовало курить, вы и так очень слабый, — сказал Вольдемаро, оставляя ему коробку с толстыми сигаретами.

На следующий день к Степану пришла девушка-официантка из столовой. В коротеньком платьице, белом передничке, ну как есть московская гимназистка, только недостает косичек. Улыбаясь, она что-то защебетала по-своему и поставила на стол возле тазика небольшую кастрюльку с бульоном. Долго оглядывалась, ища глазами, во что бы вылить бульон. Придя в следующий раз, она принесла с собой тарелку и ложку. «Должно быть, Водьдемаро договорился, чтобы мне таскали пищу», — подумал Степан.

Через несколько дней он встал на ноги. Вольдемаро не забывал его, принося с собой то табак, то еще что-нибудь из съестного.

— Не знаю, как рассчитаюсь с вами, — смущаясь говорил Степан.

— Ничего, Нефедов, пусть это вас не беспокоит. Здесь, за границей, мы все одинаково россияне, независимо от того — армянин или эрзянин. Мы с вами как братья, а братья должны помогать друг другу...

Поправившись окончательно, Степан вышел на работу. В первое время работающие с ним итальянцы, видимо, из-за неприглядной одежды и невероятного коверканья итальянских слов, к нему относились не очень дружелюбно: здороваясь, не подавали руки, за глаза называли люмпеном. Но Степана это мало заботило. Отработав необходимые часы, он спешил к себе в маленькую комнатушку, здесь начиналась его главная работа, часто длившаяся за полночь. Деньги, зарабатываемые на фабрике, почти все уходили на оплату материалов, необходимых для лепки и отливки. Комната была до отказа забита ящиками с цементом, глиной, тазами и ведрами с водой. После отливки «Тоски» сразу же хотел приниматься за «Осужденного», но решил пока повременить. Для «Осужденного» потребуется слишком много места. В этой комнате просто невозможно работать над ним. И он принялся за другие вещи, задуманные в последнее время. Из куска белого мрамора изваял ангела, использовав для этого облик девушки-официантки, которая во время его болезни приносила еду.

Воспоминания о родном доме натолкнули его на мысль сделать по памяти портреты отца и дяди, одного — косцом, другого — сеятелем. «Косца» и «Сеятеля» он тоже отлил в цементе. За это короткое время, то есть примерно за лето 1907 года, он слепил еще одну фигуру — «Попа». В этой скульптуре он старался воплотить характерные черты тех служителей церкви, с которыми ему пришлось сталкиваться в различное время, начиная с учебы в селе Алтышеве и кончая камерами московской Бутырки, где он фотографировал политических осужденных. Поп в тюрьме такое же обязательное лицо, как надзиратель.