Степан Эрьзя

Ева открыла кожаную сумку и достала оттуда высокую светлую бутылку с яркой этикеткой. Степан вздрогнул от вида этой бутылки. Он еще не пришел в себя от вчерашнего, а тут, на тебе — снова выпивка. У него не было рюмок, нашелся всего лишь один стакан, и они пили из него по очереди. Кислый рислинг не только утолил жажду, которая мучила Степана целое утро, но и поправил общее состояние. В голове появился легкий приятный шум. Он почувствовал прилив энергии и желание работать. Прямо с недопитым стаканом в руке подошел к столу, где лежал пока еще почти бесформенный комок глины, и принялся внимательно его изучать, прикидывая примерно, как будет выглядеть бюст.

— Стефан, ты должен слепить с меня лежащую нимфу, а потом уж я буду ушиться. Я для тебя сейшас буду позировать...

Занятый своими мыслями, он как-то не придал особого значения ее словам. Когда же обернулся, чтобы передать ей пустой стакан, она уже успела раздеться и лежала на диване совершенно нагая в позе тициановской Венеры.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он, удивленный.

— Я тебе хошу позировать.

Она задвигалась, принимая удобное положение. Степан поставил пустой стакан на пол и присел на край дивана, слегка подвинув ее смугловатое и широкобедрое тело. С Ядвигой он не встречался с прошлой осени и так истосковался по женской ласке...

Вечером они пошли в гостиницу к Тинелли. И опять все было, как вчера, с той лишь разницей, что Ева потащила Степана из ресторана к себе в номер. Сколько дней и ночей так продолжалось, он не считал. Да и не делал никаких попыток изменить что-нибудь. Наоборот, все больше втягивался в разгул, не зная пресыщения ни от вина, ни от жадной любви Евы. По своей наивности и простоте он не замечал, какую неблаговидную роль играет при этом милейший синьор Тинелли, зачинщик этих оргий. Восьмидесятилетний старец, сам он уже мало что мог, но зато прекрасно умел незаметно подлить масла в огонь. Ни Степан, ни Ева, конечно, не догадывались, что они всего лишь тешат давно угасшие желания старца...

11

Отрезвление наступило внезапно. Как-то вечером, уже в конце лета, Тинелли получил из Милана телеграмму: ему надо было срочно возвращаться домой. Серьезно заболел его дядя, а Тинелли — единственный близкий родственник.

— Знаете ли, мои милые друзья, чем пахнет от этой бумажки?! — воскликнул он, потрясая телеграммой. — Миллионом лир и виллой с видом на Лагио-Маджиори! Я — наследник!..

В тот вечер они ужинали вместе в последний раз, а ночью проводили Тинелли на вокзал и посадили в поезд, отходивший на Варшаву. Тинелли нервничал и беспокоился. Говорили, что по всей линии бастуют железнодорожники, поезда ходят плохо, подолгу задерживаются на станциях.

— Приезжайте, приезжайте обязательно, — приглашал он Степана и Еву.— Я для вас специально отведу несколько комнат. А под мастерскую для маэстро велю очистить флигель. У дяди в саду есть такой флигель. У нас в Италии можно работать и жить спокойно, там нет никаких революций.

В Италию Степана тянула вовсе не работа, ему хотелось приобщиться к святыням искусства. Работать он будет после, у себя на родине. Ни одна революция в мире еще никогда не мешала художникам работать. Не помешает она и ему, Степану. Он обещал Тинелли приехать в Милан, когда закончит училище, хотя и не был уверен, что выполнит обещание. До этого срока еще так много времени, почти год...

После отхода поезда Степан отвез Еву в гостиницу, а затем поехал к себе на Малую Грузинскую. В запущенной комнате пахло затхлостью и плесенью. На столе лежал иссохшийся, потрескавшийся комок глины. С выполнением заказа Благова Степан давно запоздал и теперь решил, пока бюст не закончит, никуда не выходить. Он попросил хозяйскую прислугу принести хлеба и кипятку, а чтобы не тревожили случайные посетители, сорвал колокольчик и на дверь велел повесить замок. В эти дни он не появлялся даже в училище. Выпускники обычно пользовались большой свободой, от них не требовали обязательного ежедневного посещения классов. К тому же многие из них уже работали в своих мастерских. Не показывался Степан и в ателье, ничуть не беспокоясь обозлить этим хозяина. Работа у Бродского ему давно порядком осточертела. Если удастся получить еще такой же заказ, он, пожалуй, вообще откажется от нее.

Закончив портрет, Степан сам отлил его в гипсе в мастерской училища и понес прямо в редакцию «Русского слова». Он спешил еще и потому, что сидел совершенно без денег. Не на что было купить даже табаку. Все эти дни, пока работал, он питался одним ржаным хлебом, который покупала ему хозяйская прислуга, пожилая сердобольная женщина, на свои деньги.

В редакции Степана встретили, как обычно, веселыми шутками. Его приход всегда вызывал здесь особое оживление. Все находили его человеком необыкновенно оригинальным, прощая ему и небрежность костюма, и нескладную речь инородца.