Степан Эрьзя

Провожая скульптора, Мотовилов посоветовал ему не очень-то разгуливать по улицам: может остановить патруль и проверить документы. В Москве объявилось много дезертиров, и на них производят облавы. Лучше он сам утром зайдет за ним.

— Вы думаете, я уже дезертир? — встревожился Степан.

— Я ничего не думаю, но у вас в кармане бумага, на основании которой вы должны явиться на пункт неделю назад.

— Я ее получил только сегодня.

— Верю, но для суда это не будет иметь ровно никакого значения.

С этих пор тревога не покидала Степана, и он шел, оглядываясь, до самой квартиры Волнухина: ему все время казалось, что за ним кто-то следит.

— Вы знаете, Сергей Михайлович, я, оказывается, дезертир!

— Все шутите, Эрьзя. Пойдемте-ка лучше попьем чаю. Мы вас совсем заждались.

— Ей-богу, не шучу. Сейчас мне об этом сказал мой ученик Мотовилов. Он военный врач и все эти порядки знает...

Направляясь вместе с Мотовиловым в Управление Красного креста, Степан на всякий случай захватил с собой альбом с фотографиями скульптурных работ и несколько газетных вырезок о своем творчестве. В Управлении Мотовилов оставил скульптора в коридоре, а сам пошел ходить по кабинетам. Через некоторое время он пригласил Степана в одну из комнат и представил заведующему отделениями госпиталей города Москвы профессору Сутееву.

— Пожалуй, мы сможем помочь господину Эрьзе, — произнес профессор приятным баритоном, просмотрев альбом. — Надо будет отправить в Петроград телеграмму и просить Главный штаб откомандировать скульптора в наше распоряжение. Подскажите, пожалуйста, ваш адрес, господин Эрьзя, чтобы мы могли вам сообщить результат.

— Он живет у скульптора Волнухина, — сказал Мотовилов.

— Да, да, я временно остановился у Сергея Михайловича. Это мой учитель, — добавил от себя Степан, который все это время стоял в отдалении, переминаясь с ноги на ногу, а лицо его светилось мягкой улыбкой, спрятанной в золотисто-русой бородке...

О том, как хорошо его приняли в Управлении Красного креста, Степан сразу же рассказал Волнухину, повторив несколько раз: «Понимаешь, с ним приятно было разговаривать,совсем не важничает, хотя и большой начальник». Но в кабинете заведующего отделениями госпиталей Степан произнес не более двух фраз.

Спустя несколько дней пришел ответ из Петрограда, и Степана назначили на должность художника-муляжиста филиального отделения госпиталя для челюстных ранений. Этот филиал находился на Большой Грузинской улице, где Степану отвели отдельную комнату. Он где-то раздобыл железную кровать, стол и пару венских стульев, считая, что устроился с комфортом.

— Вот что значит жить на казенный счет, так роскошно я еще никогда не обставлял свое жилище, — шутил Степан, когда к нему заходили гости.

В этой комнате на Большой Грузинской у него часто бывали Мотовилов, профессор Сутеев, с которым он вскоре сошелся очень близко. Заходили и совсем незнакомые люди, прослышав, что в госпитале работает знаменитый скульптор Эрьзя, в обязанности которого входило по рисункам и фотографиям изготовлять гипсовые муляжи и раскрашивать их. Работа ему, естественно, не нравилась, но он терпел ее и выполнял довольно добросовестно, хотя ему, привыкшему лепить с живой натуры прекрасные человеческие лица, не так легко было перейти на изготовление слепков изуродованых ранением челюстей. В госпитале у него оставалась масса свободного времени, но, к сожалению, он не мог здесь заниматься скульптурой. Для этого не было соответствующих условий, да и вряд ли ему разрешили бы. Поэтому Степан, вскоре стал подыскивать помещение для мастерской. По условиям службы он мог жить и вне госпиталя.

К середине зимы на Садовой-Кудринской Степану удалось по дешевке снять под мастерскую бывшую кузницу, которая очень для этого подходила: одна из ее стен была сплошь стеклянная, с рамой из массивного железного переплета. Высота около четырех метров, пол цементированный. Степан наспех сложил плиту, смастерил времянку, надеясь, что две печи все же хоть немного обогреют этот сарай. Но, даже несмотря на это, в мастерской у него всегда было так же холодно, как и на улице, и Степан никогда не снимал ватную фуфайку, добытую в госпитале. Спать невозможно было даже рядом с плитой, которая больше дымила, чем обогревала. Тогда он сделал из досок под самым потолком что-то вроде подвесной скворешни и на ночь по лестнице взбирался туда.

В Геленджик Елене он сразу же написал письмо — поделился своей радостью и попросил ее, если может, приехать. Но в конце письма все же добавил, что в мастерской адский холод, пусть лучше подождет до весны...

Первыми в мастерскую к скульптору пришли супруги Сутеевы. С женой профессора, Зинаидой Васильевной, к тому времени он уже был знаком: до этого не раз бывал у них и даже обещал сделать ее портрет, как только наведет у себя порядок.

— Вот ваш мрамор, он ждет, когда вы согласитесь позировать, — сказал Степан, улыбаясь, и поднял на стол объемистый кусок камня.

— Бог с вами, Степан Дмитриевич, вы меня тут совсем заморозите, — ответила Зинаида Васильевна.

— Топлю день и ночь, черт его знает, почему холодно.