Степь

Хлебников писал: «Говорят, что творцами песен труда могут быть лишь люди, работающие у станка. Так ли это? Не есть ли природа песни в уходе от себя, от своей бытовой оси? Песня ни есть ли бегство от себя?.. Без бегства от себя не будет пространства для бегу. Вдохновение всегда изменяло происхождению певца. Средневековые рыцари воспевают диких пастухов, лорд Байрон – морских разбойников, сын царя Будда прославляет нищету. Напротив, судившийся за кражу Шекспир говорит языком королей, так же как и сын скромного мещанина Гете, и их творчество посвящено придворной жизни. Никогда не знавшие войны тундры Печорского края хранят былины о Владимире и его богатырях, давно забытые на Днепре». Продолжая его мысль, скажу: Михаил Круг, Владимир Высоцкий и Александр Розенбаум не сидели в тюрьме, Шило из «Кровостока» не был головорезом и киллером, а парни из группы «Каспийский груз» не убивали людей и не торговали наркотиками.

Природа времени такова, что оно заканчивается, а люди остаются жить сами по себе, заброшенные в будущее. Так жила моя мать после увольнения. Oна двадцать пять лет проработала на заводе и, переехав в другой город, оказалась беспомощной и ненужной этому времени и месту. Завод отработал как материал и ее, и ее молодость, не научив жить в будущем, и она сама, будучи завороженной своей молодостью и силой, как бы осталась там, в прошлом, ненужная сама себе.

Приведу другой пример. Помнишь картину Франциско Гойи «Сатурн, пожирающий своего сына»? Ее часто сравнивают с одноименной картиной Рубенса, но Сатурн Рубенса спокоен, он вдумчиво впивается в живот младенца. Так едят пожилые люди, неторопливо и сосредоточенно. Сатурн Гойи безумен, видишь, какие у него глаза? Они блестят в темноте. Он начинает с головы, и мы видим, как в его руке повисло обезглавленное тело. Это и есть историческая эпоха. Она ест тебя с головы, потому что по лицу можно узнать человека. Сатурн глотает голову, чтобы все индивидуальные черты стерлись. Время стирает различия. Даже половые, на картине Гойи его сын болтается к нам спиной, мы видим белое полнокровное тело, но не знаем, принадлежит оно мужчине или женщине. А Сатурн, долговязый обезумевший старик, больше похож на лешего или демона, он выступает из темноты. Когда я смотрю на эту картину, я слышу хруст костей и звук рвущегося мяса. Еще я слышу страшный вой. Сатурн издает звук, он стенает, как привидение из старого замка, и скулит как больной пес, он рычит и чавкает. Когда я смотрю на эту картину, он выступает на меня, и его живописное тело становится реальным и ощутимым. Я знаю, что это я болтаюсь в его жилистых исковерканных руках.

В школе на уроке биологии мы играли в мультфильм. На уголке тетрадного листа я рисовала схематичную фигуру человека, на следующей странице человек менял позу. Можно было закрутить угол листа на карандаш и двигать им, меняя позы своего героя. Те, кто лучше умели рисовать, изображали не две и не три позиции, а целый меняющийся мир. В этом мире бежала собака, рос цветок, человек ложился спать, разбивалась бутылка. Движение, развитие и разрушение зависели от скорости перелистывания, иногда страницы прилипали одна к другой и фазы пропадали, и это уже было похоже на эффект монтажа. Можно было медленно растить цветок, причем такое замедление соответствовало идее цветка: никто не может видеть, как растет цветок, он растет незаметно. Будучи пионером, отец высадил аллею тополей за нашим домом. Саженцы выросли в высокие деревья и по утрам давали много тени. Но я никогда не понимала, как растет дерево, если никто не может заметить его рост. Может быть, рост незаметен оттого, что дерево на ветру, солнце и жаре все время шевелит ветками и листьями, отвлекая человеческий глаз от собственного роста? В жизни мы видим, как все, что падает, падает быстро, а разрушается еще незаметнее. В этой игре можно было замедлить то, что происходит слишком быстро: упавшая бутылка могла медленно распадаться на осколки. В этой игре в мультфильм можно было сделать доступным и обратимым любой процесс.