Стеклодув

Забылся, словно его умаяли летящие по кругу видения. Очнулся, когда небо за окном начинало зеленеть, и мимо модуля, стуча башмаками, прошагал взвод охраны. Отчужденно, словно вернулся после долгого отсутствия, он оглядел свою комнату. Над кроватью, на грубом ремне висело старинное афганское ружье с коваными деталями, «полкой» для пороха, щербатым от времени, смуглым стволом. Над столом красовалась карта Афганистана с линиями караванных путей, пролегавших из Кветты, через пустыню Регистан, к Кандагару и на север, к Герату. На подоконнике лежала газетная кипа. Переложенные газетами, хранились засушенные растения, собранные им в афганских горах и пустынях. Драгоценный гербарий, запечатлевший на узорных листьях, линялых цветах и душистых кореньях таинственную страну, где ему суждено воевать и, быть может, расстаться с жизнью. На столе – электрический чайник и трофейный кассетник, и тут же, с лысым стволом и облезшим прикладом, автомат, который он не успел поставить в угол.

Он лежал и думал о провале операции. Надежд на перехват каравана со «стингерами» почти не осталось. Окончательным свидетельством провала должны были послужить сообщения о сбитых в районе Герата вертолетах и самолетах, о потерях среди летного состава. Эти потери не изменят ход войны, лишь внесут в нее дополнительное остервенение и жестокость. Его, Суздальцева, остервенение и жестокость.

В дверь постучали. Прапорщик Корнилов просунул свое сонное, грубо слепленное лицо, напоминавшее картофельный клубень:

– Товарищ подполковник, товарищ майор послал доложить, что баня готова. Он уже в бане. Так что, просил звать.

Суздальцеву вдруг захотелось смыть с себя пыль пустыни, набившиеся в поры гарь и чужую кровь. Совершить омовение, в котором пар, кипяток и хлесткие удары веника выжгут навязчивое и больное чувство, что это он, Суздальцев, повинен в смерти Свиристеля. Он обменялся со Свиристелем часами, поместил его в роковой для себя отрезок времени, в котором смерть настигла не его, а другого. Это было тихое безумие, которое рождало не боль, не раскаяние, а реликтовую тоску, которую испытывал дикарь под бубен шамана, вручая ему свою душу.

– Скажи майору, иду!

Баня размещалась в отдаленном углу гарнизона, была окружена саманной стенкой. Парная, сбитая из зарядных ящиков, тщательно отшлифованных, без маркировки и краски. «Каменка» из железной бочки, полная металлически-серых, напоминавших метеориты камней. Брезентовый тент от солнца, под которым находились деревянные лежаки, все из тех же зарядных ящиков, накрытые серыми шерстяными одеялами. Небольшой округлый бассейн, выложенный изразцами от разрушенной мечети, нежно бирюзовыми, с геометрическим орнаментом и арабской вязью. Это было единственное место, где душа отдыхала от изнуряющих пустынь, серой брони, стреляющих сопок.

Майор Конь уже побывал в парной, сидел на лежаке, красный, умягченный, с бисером на лбу, выпученными голубыми глазами. Поглаживал голый череп, которому досталось от раскаленного жара.

– Ну, Корнилов, ну, зверь! – говорил он, поднося к губам пиалку зеленого чая. Громко всасывал, с наслаждением выдыхал, все больше покрываясь блестящими каплями. – Я тебе говорил: «Приготовь баню, а ты – коптильню!»

Прапорщик Корнилов совлекал с себя тусклую, пепельного цвета одежду, обнажая великолепное, с рельефной мускулатурой тело, покрытое ровным загаром. Словно он был завсегдатаем морского курорта, где пляжные атлеты демонстрируют эллинские бицепсы, икры и дельтовидные мышцы. На его груди, покрытой белесой шерстью, красовалась татуировка – орел распростер крылья до самых подмышек. Когтистые лапы сжимали геральдический щит с аббревиатурой «ОКСА», что означало «Ограниченный контингент Советской Армии». Совершенное античное тело увенчивала невыразительная, бугристая голова, словно до нее не добрался скульптор и оставил ее в виде неоконченной заготовки.

– Да, скажу я тебе, Петр Андреевич, банька – единственная отрада человеку, которого, бог знает за какие провинности, засунули в эту дыру и держат здесь, как собаку. Ни тебе красивых дам, ни изысканных вин, ни благородных разговоров. Одно свинство. Но банька – она и дама, и букет в благородном вине, и изысканный собеседник. Вот посмотришь: когда Афганистан станет советской республикой, на этой баньке повесят мраморную доску с надписью: «Здесь мыл свое бренное тело майор Конь, который проклял эту долбаную страну, а она прокляла его». Давай, Петр Андреевич, вкуси первый парок!