Стеклобой

Он уселся на нагретый солнцем деревянный пол и открыл черную потрепанную папку с завязками из коробки «Биографии», ту, главную. И как всегда его мгновенно выключило из окружающего мира, как будто кто-то невидимой рукой отсоединил контакты. Выписки из полного собрания сочинений Мироедова, отрывки из воспоминаний друзей, дальних родственников и жен, комментарии к третьему изданию и комментарии к комментариям. Он мог бы запросто прожить его жизнь, работать запасным Мироедовым, подменять по праздникам. С первого курса Романов сросся с довольно неприятным типом, умершим лет за шестьдесят до его собственного рождения, и никуда уже от него не денется.

Он давно заметил, что классик сам менялся с годами, причем не от новых фактов, все еще всплывающих, а от того, что происходило с Романовым, от того, куда направлялся его пристальный взгляд. Так что влияние можно считать взаимным.

В худшие дни Романову казалось, что все зря, никакой тайны нет, он впустую потратил два десятка лет, дыша пылью в архивах и прочесывая провинциальные музеи. Но иногда большая, красивая и складная история сияла перед ним – его собственное чудо, которое он скоро предъявит миру.

А началось все просто. С отцовской библиотеки, набитой биографиями великих людей, и разговоров с ним о правилах жизни бездарности в этом мире. То есть его, Романова, жизни. Единым фронтом шли Макиавелли, Чингисхан, Суворов, королева Елизавета, Да Винчи, Шекспир, Дали – и он должен был трезво отличать кто из них был гений, а кто приспособился выживать в отсутствии дара. И раз уж Романову придется выживать, лучше сразу примериться к этому миру, выучить что и как устроено, не лезть напролом, а брать усердием, хорошими знакомствами и располагающей улыбкой. Романов мало что понимал из этих лекций, кроме одного – будет тяжело.

Может быть, поэтому у него и родилась идея посмотреть в перевернутый бинокль надоевших мемуаров и выяснить, как и откуда возникает это благословение – талант. История должна – он был уверен – хранить случаи, когда ничего рождением не было определено, когда дар взрывался в человеке позже, внезапно, вдруг, и сиял, уже не угасая, до конца.

Той зимой он сутками просиживал в библиотеке над жизнеописаниями двух поэтов, но ничего из этих биографий, отлитых в бронзе и высеченных в граните, вытянуть не мог. Каждый факт их судьбы был взвешен, перетерт в порошок и классифицирован еще до того, как Романов родился. Поэты были талантливы весомо, зримо и нагло – с самых пеленок.

Но однажды среди архивных дневниковых записей он нашел нечеткую фотографию записки, адресованную одному из наглецов, за авторством Ивана Андреевича Мироедова, признанного, поросшего мхом ученических сочинений, классика. В 1863 году Мироедов посетил один малоизвестный городок Новгородской губернии и просил поэта не рассказывать об этом «никому, никоим образом, ни при каких, мой друг, обстоятельствах, поскольку сие весьма существенно навредит моей жизни». Романов и сам не понимал, почему он тогда решил, что именно эта поездка – ключ к тайне, да и не ключ еще, а только замочная скважина для будущего ключа. Фотографию записки он тогда не сдержался и украл, и почувствовал – мир изменится, что он уже меняется.

И Романов выяснил, что до 1863 года Мироедов И. А. не написал ни одной талантливой строчки, был изгнан отцом, служившим в третьем отделении, за революционные настроения и связи со студенческими кружками «Земли и воли», а в полицейских архивах упоминались пристрастие к карточной игре и уличные кражи. Но после шестьдесят третьего года что-то случилось. Он занялся литературной деятельностью, последовала публикация двух рассказов – так себе рассказики, но маститый критик разглядел в них зерно и откликнулся в меру ругательной рецензией, а всего через год вышел первый толстый роман. Сенсация – за полтора года молодой, никому не известный человек, находившийся на подозрении у полиции, стал яркой звездой литературного мира. Дальше следовала всем знакомая история с восхождением к олимпам, эльбрусам и эверестам литературной славы, скандальное знакомство с Толстым, переписка с Мопассаном и так далее.

Шестьдесят третий год же по всем документам, кроме той найденной записки, ничем особенным не отличался, кроме того, что начиная именно с него классик ежегодно жертвовал крупные суммы в пользу того самого малоизвестного городка.

А еще через полгода, кажется, в пятницу, сидя над картой городка, молодой ученый Романов сделал свое открытие. Выходя поздним вечером из архива, он ощутил воздух прозрачным и хрустальным. Словно все атомы, или что там еще, сдвинулись в пространстве и времени необратимо. Но на улице Романова всего лишь обожгло холодным туманом, простучал мимо последний трамвай и сонный водитель обругал его на переходе, только и всего. И ничего больше не произошло, и не происходило потом пятнадцать лет. Было репетиторство, были аспиранты, была, помнится, какая-то неприятная история с племянницей декана, а города не было, потому что он струсил. И только когда бабушка близнецов, она же Сашина мама…