Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг.

Письмо отражает двойственность позиции Брика по отношению к новой власти. Не будучи членом большевистской партии, он готов представлять большевиков в городской Думе, если это будет содействовать подрыву их культурной политики. Таким образом, он принимает избрание не из политических убеждений, а по тактическим соображениям. Не видим ли мы здесь еще одно проявление его «морального релятивизма»?

Даже если между Бриком и Луначарским и были разногласия, то в целом они говорили на одном языке. С Маяковским все обстояло иначе. На самом деле его конфликт с Луначарским был настолько серьезным, что в конце ноября — начале декабря он покинул Петроград и уехал в Москву, «не сговорившись с наркомом», по словам Осипа.

В чем, собственно, заключался конфликт, ясно из реакции Маяковского на статью Осипа. «Прочел в Новой жизни дышащее благородством Оськино письмо, — пишет он Осипу и Лили в первом сохранившемся письме из Москвы. — Хотел бы получить такое же». Энтузиазм Маяковского, вызванный «дышащим благородством» письмом, был на самом деле первым после октября 1917-го выражением убеждения, лежавшего в основе эстетики его и его коллег по авангарду: нет революционного содержания без революционной формы. Поняв, что Луначарский не будет поддерживать футуристов в эстетической борьбе, Маяковский предпочел покинуть поле боя.

России

Из стихотворения «Революция» ясно, что Маяковский воспринимал Февральскую революцию как свою: «Мы победили! / Слава нам! / Сла-а-ав-в-ва нам!» Октябрьскую революцию он подобными дифирамбами не приветствовал. На самом деле за последовавшие два года, до осени 1919-го, Маяковский напишет лишь дюжину стихотворений, что, по замечанию советского исследователя А. А. Смородина, говорит о его «потрясенности происходящим». Сдержанное отношение к большевистской культурной идеологии, таким образом, повлекло за собой частичный творческий паралич.

Два написанных осенью 1917 года революционных стихотворения, «Наш марш» и «Ода революции», отражают общий подъем, не выказывая поддержки какой-либо конкретной политической линии. Но в то же время Маяковский пишет еще одно стихотворение, с качественно другим содержанием, — «России».

«Я» в стихотворении — «заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм» — прячется в «оперенье звенящее», то есть занимается поэзией. В «снеговой уродине» он чужой, он зарывается глубже в перья и видит воображаемый южный «остров зноя». Но и на родине страуса фантазию топчут ногами, к нему относятся как к чужаку — то недоуменно, то с восхищением. Утопия оказывается фикцией, и в конце стихотворения он возвращается в зимний пейзаж первых строк. Ничего не изменилось, и он сдается:

Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.

Стихотворение «России», которое ошибочно датируют 1915-м или 1916 годами[6], на одном уровне рассказывает о положении поэта в обществе и отношении общества к поэту. Прочитанное так, оно может рассматриваться как поэтический комментарий к критике Осипом утилитарного подхода большевиков к культуре и как защита формы и фантазии. (То, что Маяковский смог одновременно написать такие разные стихотворения, как «Наш марш» и «Ода революции», с одной стороны, и «России» — с другой, удивлять не должно — это выражение амбивалентности, отличавшей его отношение к революции.) На более глубоком уровне стихотворение «России» является вариацией центральной темы в творчестве Маяковского: поэт с его фантазией и «звенящим опереньем» всегда «заморский», всегда чужой, где бы он ни находился.

Кафе поэтов

Переехав в Москву, Маяковский получил возможность демонстрировать свои «перья строф, размеров и рифм». Осенью 1917 года Василий Каменский с финансовой помощью московского богача Филиппова основал «Кафе поэтов» в здании бывшей прачечной в Настасьинском переулке на Тверской. Внутри имелась эстрада и стояла грубоструганая мебель. На разрисованных Маяковским, Бурлюком и другими художниками стенах можно было прочитать цитаты из произведений футуристов. «Кафе поэтов» сознательно отсылало к довоенным традициям артистического подвала «Бродячая собака» в Петербурге, и публику завлекали теми же скандальными приемами, что и в дореволюционное время. Символом преемственности стала желтая блуза, которую снова, впервые после встречи с Лили, надел Маяковский.

Публика приходила поздно, после театра. Кафе было открыто для всех. Кроме ядра, состоявшего из футуристов, выступали и гости из числа зрителей: певцы, поэты, танцоры, актеры. Владимир Гольцшмидт, «футурист жизни», веселил публику, разбивая доски о голову. В середине декабря Маяковский докладывал Лили и Осипу: «Кафэ пока очень милое и веселое учреждение. <…> Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы <…>. Публику шлем к чертовой матери. <…> Футуризм в большом фаворе».