Статьи и рассказы

Отступление завершено. Я возвращаюсь к вечеру восьмого мая 2005 года, к радиопередаче, посвященной шестидесятилетию со дня Победы.

Я улыбнулся. Ицхак Ной заметил мою улыбку и спросил:

– Что-нибудь не так?

– Так. Только Красная армия окружила Вильнюс ещё восьмого июля.

Барух посмотрел на меня, кивнул и продолжил:

– Так вот этот день тринадцатого июля, это утро я никогда не забуду. Я помню его, как будто это было вчера.

– И погоду ты помнишь? – Спросил я.

– Конечно. Моросил тёплый летний дождик.

– И помнишь, где вы остановились, когда пришли в город?

– Конечно. Возле советского танка. И ты не поверишь, – сказал Барух, обращаясь ко мне, – командиром этого танка был еврейский мальчик.

– Поверю, Барух, поверю. Пожми руку этому еврейскому мальчику. Это был я.

Глаза Баруха повлажнели. Он схватил мою руку. Авраам и Ицхак на мгновенье потеряли дар речи. Студию заполонила явно непредусмотренная пауза. Первым, как и положено, пришёл в себя Ицхак Ной:

– Невероятно!

На следующий день утром мы встретились с Барухом на церемонии в Яд ва-шем, а вечером – в Музее танков. Мы должны были убеждать наших общих знакомых, слышавших радиопередачу, что для нас это действительно было неожиданностью, что это не был журналистский трюк, приготовленный заранее. И те, кто поверил нам, тоже восклицали: «Невероятно!». Такая вот встреча через шестьдесят лет и десять месяцев

Памяти Семёна Вортмана

На кораблях крылатых мчатся гёзы.
Они в ночи, как стая лебедей.
М звёзды белые, как розы,
Купают лепестки в воде.
Играют флейты и стучат стаканы.
Сегодня пир, а завтра смертный бой.
Так трепещите, чёрные сутаны!
Мы прикрываем Фландрию собой!
Дрожит Филипп в своём Эскуриале.
Везде измена чудится ему…

Стихи звучат в ночной тишине пустынных улиц. Семён Вортман преподающий историю искусства в Черновицком художественно-прикладном училище, читает мне, студенту-медику, свои стихи о Тиле Уленшпигиле

Ты помнишь, Тиль, как пахнут розы в Брюгге,
Как в тихой Шельде плещется волна,
Как сладостно, бродя вдвоём с подругой,
Любовный кубок осушать до дна?
На вертеле уже каплун зажарен.
Стекает жир с коптящихся колбас.
Сок виноградный за стеклом янтарен.
И запевает песню чей-то бас..
Ты помнишь?
Нет, я ничего не помню.
Лежит распятой родина моя.
Не суждено вернуться в отчий дом мне,
Пока в цепях фламандская земля.
Костры, распятья, виселицы, плахи,
Щедроты инквизиции святой,
Испанские солдаты и монахи,
И надо всем паук – Филипп Второй.
О. Фландрия, не вереском покрыты
Холмы твои…

Как завороженный, я слушаю стихи Семёна Вортмана. Я ещё не видел произведений фламандских мастеров. Я ещё вообще ничего не видел. Весь мой жизненный опыт – девять классов средней школы и четыре года войны. К Сене я относился с пиететом. Он старше меня. Но не разница в возрасте причина того, что я, чуть выше ростом, смотрел на него снизу вверх. В танковой роте, которой я командовал ещё совсем недавно, в ту пору девятнадцатилетний, тоже были тридцатилетние старики. Но среди них я чувствовал себя равным. А Сеня… Почему я тогда не записал его стихи? Как мало я запомнил. И точно ли?

С Вортманом меня познакомил его друг, молодой талантливый врач-гинеколог Георгий Оснос. Сейчас я изредка встречаюсь с Жорой, живущим в Хедере. Мы вспоминаем, как с опаской я читал ему мои фронтовые стихи, а потом – маэстро Вортману. Эти стихи летом 1945 года предали анафеме в Доме литераторов в Москве. После этого я вообще боялся читать их. Сеня был первым слушателем моих послевоенных опусов. Добрым и снисходительным критиком. Я не смел спросить, почему не опубликованы его прекрасные стихи. У меня не было сомнений в том, что ему хочется увидеть их опубликованными. Не случайно же в начале холодной войны в одном из стихотворений, в котором он описал Генеральную Ассамблею ООН, у него был остановивший меня образ:

Когда здесь атомную бомбу,

Как дипломата, вводят в зал.

Эти стихи определённо были написаны для публикации. Жаль, я не спросил.