Статьи и проповеди. Часть 4 (20.05.2011 – 05.01.2012)

Слов нет: безразличие и теплохладность ужасны. Творящие дело Божие с небрежением, по слову Иеремии, прокляты, и слова эти цитируются часто даже теми, кто всего Иеремию не читал и читать не будет.

Безразличие ужасно. Однако стоит присмотреться к жизни, чтобы заметить: пустующие грустные приходы могут быть не только там, где священник никого ничему не учит, молиться не любит и службы сокращает беспощадно. Погасший огонь на алтаре и предчувствие «мерзости запустения» иногда ощутимы там, где требований очень много, где службы изнурительны, а поучения суровы. В таких приходах пастыри поют одну и ту же песню из трех куплетов: «Времена последние. Денег нет. Люди в храм не ходят».

А людям нужна теплота, потому что люди до самой смерти — это дети малые. И строгость они простят, если за фасадом строгости уловят любовь, ощутят жалость и милость. Людей можно даже ругать, если купить себе это право ночными молитвами о них со слезами. Так юродивые поступали, и люди на них за ругань не гневались. Но вот умножение формальных требований без любви, напротив — с бесчеловечной сухостью, люди тоже прочтут, и расшифруют, и исполнять не будут.

То что «суббота для человека», а не наоборот, мы хорошо теоретически знаем. Но как провести этот святейший принцип в жизнь, как научиться отличать главное от второстепенного, отделять зерно от плевел и мух от котлет… Это уже более сложная задача.

Вот, например, мы можем смотреть на людей в своих храмах как на наследников идеалов Святой Руси. Из этой прекрасной идеи можно родить опаснейшее заблуждение, а именно — непосильное завышение требований к слабой еще и только формирующейся пастве. Это то самое связывание «бремен неудобоносимых», которое мы в теории хорошо знаем вкупе со словами «человек для субботы».

Куда легче тогда быть представителем племени дикарей, к которым только что приехал проповедник. Этих дикарей проповедник будет жалеть и учить, начиная с азов. До времени он не будет их ни за что ругать — а за мелочи бытовые и обрядовые так и вообще не будет. Он будет стараться вести себя с этими новыми чадами Царства как нежная кормилица. Так, кстати, и называл себя Герман Аляскинский по отношению к алеутам. Почитаешь о его отношении к простодушным людям, одетым в шкуры, и подумаешь с болью: «Хорошо им. А ты вот — наследник Святой Руси, и тебя к Чаше не пускают, если ты позавчера конфету съел». Впору захотеть стать алеутом, если, конечно, людей, подобных Герману, на твой век хватит.

Наших людей надо учить и жалеть так же, как учили и жалели свою полудикую паству Макарий Алтайский, Николай Японский, тот же Герман и подобные им миссионеры. Мы не живем в юртах и не ездим в собачьих упряжках. Но по части дикости мы можем соперничать с любым народом как прошлого, так и нынешнего времени. Зато смотрим мы на себя не простым оком, а сквозь цветное стекло причастности к традиции, к которой, по сути, принадлежит до ужаса мало людей.

На ином приходе священнику, зарождая впервые молитвенную жизнь или исправляя порушенное, в самый раз повести себя по примеру алтайского миссионера Макария. Тот учил людей молиться, читая вместе и вслух Трисвятое, Отче наш и Богородицу. Вот так соберутся, почитают простые и самые важные молитвы, потом он им что-то из слова Божия расскажет. Потом опять вслух помолятся вместе простыми словами и разойдутся до следующей подобной встречи. На изучение и уразумение главных молитв у него уходили месяцы. Потом к ним добавлялся Покаянный псалом или Символ веры. Так шли годы. До чтения и пения канонов они доходили медленно. А мы что, далеко убежали от тех смиренных алтайцев? Никуда мы не убежали. Но нашему бедному человеку, которому никто не объяснял смысл молитвы Отче наш, с которым никто вслух не разучивал Трисвятое, задают вопрос: «Каноны читал?», «Три дня постился?» — и, видя его потупленный взор, продолжают: «Причастишься в другой раз».

Дело церковного учительства тяжко, как латы средневекового рыцаря. Тяжесть эта заключается в том, что учительство предполагает любовь. Нет любви — пиши «пропало». А ее как раз с дипломом не выдают.

Когда никого не любящий человек начинает учить, то становится страшно. Или — тоскливо и неуютно. Святой может и подзатыльник дать, а все равно на душе светло. Иной праведник по-простому такое скажет, что ни одна цензура в печать не пропустит, а греха нет, и правда засияла. Но если правильные слова говорит и высокие требования предъявляет человек, который никого не любит, то киснет молоко в крынке и дохнут мухи на подоконнике. А о том, чтобы разрасталась и укреплялась приходская жизнь, и говорить не приходится.

Люди все очень разные: образованные, простые, перекрученные внутри, выжженные, уставшие, обозленные, красивые, постаревшие, богатые, толстые, лысые, в странных шляпках. Всего не перечислишь. Со всеми нужно говорить по-своему, особенно. Для этого никакого образования не хватит, а вот любовь нужна. «Любовь сыщет слова», — говорил Тихон Задонский.