Старый тракт

Ефрем Маркелович осмотрелся на новом месте, увидел самое обычное — чистый стол, лежанку с подстилкой из медвежьей шкуры, табуретки, зимнюю одежду на клепах, вбитых в бревенчатую стену. «Скупо для настоятельницы», — промелькнуло у него в уме. Но глаза зацепились за высокие сундуки с замками, стоявшие вдоль стены. Целых три сундука. Вот где, по-видимому, Манефа до поры до времени держала все, что нужно было захоронить от чужих взглядов.

Ефрем Маркелович обозревал тайную обитель Манефы минуты две-три — не больше. До него донесся девичий голос на непонятном языке. Голос был звонкий-звонкий, совсем юный, почти детский, с легкой дрожинкой, напомнивший ему по звучанию язык, на котором часто разговаривали при нем дочери Макушина.

— Да перестань ты тарабарить, негодная. Все равно ничего не пойму! — нетерпеливо перебивая звонкий голос, крикнула Манефа и, пристукнув батожком, добавила: — Поди прочь! Не до тебя мне!

И тут Ефрем Маркелович невольно обернулся и в щель между дверью и притолокой увидел девушку, которая на протянутых руках держала закопченный чайник, белую эмалированную кружку и деревянную чашку с кусками хлеба.

Сжав ладонью рот, Ефрем Маркелович сдержал крик, рвущийся из его груди. Перед ним стояла девушка, как две капли похожая на его умершую жену.

— Поди прочь! Не до тебя мне! — повторила слово в слово девушка, не ошибаясь ни в одной интонации, и, видя, что настоятельница рассержена, поспешно поставила чайник, кружку и чашку на стол и выскочила из кельи.

А Ефрем Маркелович стоял ошарашенный, не в силах сдвинуться с места. «Господи, господи, что за видение, что за чудо? Да это же она, она! И за что мне ниспослано Господом Богом такое счастье снова видеть ее живой и здоровой!» — пронеслось в голове Белокопытова.

— Ефрем! Друг Ефрем, ты слышишь?! Выходи! — донеслось до Белокопытова из прихожей. Манефа готова была уже броситься к нему, не понимая его промедления.

Тяжело двигая ногами в болотных сапогах с длинными голяшками, Белокопытов вышел из своей засады, но в глазах его по-прежнему стояла бледнолицая девушка с посудой в руках, так похожая на далекую и незабываемую жену. «Господь Бог послал мне эту женщину за страдания мои, за грусть-кручину, истомившую мою душу», — думал Белокопытов, не слыша, что говорит Манефа. А та еще и еще раз повторяла свой наказ: каких и сколько ружейных припасов доставить ей.

— Как первый снег ляжет, чернотропье скроется, ты и приезжай, друг Ефрем, — говорила Манефа, присматриваясь к Белокопытову, к его странной перемене в лице. — Ты понял, Ефрем? Запомнил? — строго опросила Манефа.

— Понял, запомнил, матушка, — глухо сказал Белокопытов, пряча глаза от пронзительного взгляда старухи.

— Ну а теперь ступай! Да не вздумай без нужды по моим кельям шариться, — не по-доброму усмехнулась Манефа.

Белокопытов вышел от Манефы, встал на тропу, но, пройдя от ее избы шагов сто, остановился, поняв, что идет не в свою сторону, не туда, где он оставил коня под седлом.

«Что со мной, Господи? Куда же я иду? Помрачение ума во мне случилось», — прошептал он и повернул к избе Манефы. Подойдя к избе, он долго стоял, соображая, как выйти на свою тропу. Увидев зарубки на деревьях, сломанные ветки, примятый папоротник, он опознал свои приметы, всегда помогавшие ему при выходе на большую дорогу, и, озираясь по сторонам, зашагал неспешно, осторожно ступая. Большие черные глаза, черные волосы, выбившиеся из-под платка на лоб, мягкий круглый подбородок, гибкие руки женщины виделись ему теперь на каждом изгибе тропы в густой чащобе.

С той поры Ефрем Маркелович потерял покой. Он зачастил на кладбище, на могилу жены, пил настой трав, стараясь унять вдруг проснувшуюся в нем тоску, надо не надо, ездил в Томск и трактовые села, но запавший в его памяти облик девушки, увиденной у Манефы, не исчезал. Какой-то внутренний голос твердил ему одно и то же: «Сам Господь послал ее тебе. Он возвращает тебе утраченное счастье. Не медли, не терзайся сомнениями, иди навстречу своей судьбе. И кто она? Как она появилась у Манефы в ее таежной тюрьме? Почему она не знает по-русски?»

В конце концов Ефрем Маркелович отложил все дела и отправился в одиночку на заимку, намереваясь сходить в скит и выследить девушку.

Целых три дня бродил Ефрем Маркелович по скитским тропам, но ничего не достиг. Было впечатление, что скит покинут. Неподвижны были двери келий монахинь, не топились печи в них, по вечерам не блестели огни в подслеповатых оконцах, не чувствовалось в лесу запаха очагов, на которых готовили пищу. Собак в монастыре держали на привязи, выпускали на волю только по крайней необходимости. Но обитаемое жилье в тайге опознавалось еще и по птицам. Однако ни сорок, ни ворон возле людских жилищ Белокопытов не обнаружил.

А тайна открылась просто: монашки ушли в кедровые леса на заготовку ореха. Манефа и на этом промысле умела заколотить хорошую деньгу.