Старый, но крепкий

— Конфликты, по идее, можно решить без оружия и драк. Не все, не всегда, но большинство — можно, понял? Это в книжках твоих авторы постоянно ставят напротив героя каких-то обдолбанных тестостероном глупцов, которые никогда не идут на мировую.

— Ладно! А если бы сидеть спокойно не получилось бы? Скажем, если бы тебя что-то мотивировало культивировать?

— То культивировал бы, само собой. Старался бы решать проблемы разговорами и компромиссами, с людьми — нормальными людьми — обращался бы по-человечески, с остальными — по справедливости. Рос бы себе тихонько, силы не выпячивал. Стал бы зельеваром или алхимиком, их стараются без веской причины не убивать. От нечего делать приручил бы какого-нибудь духовного волка.

— В сянься и уся звери не приручаются!

— Это у тебя они не приручаются. Люди за века из волков собак сделали. Хотя чего это я такой далекий пример взял, давай что-нибудь поближе возьмем. Ты знаешь про эксперимент, начатый в России в середине двадцатого века?

— Что за эксперимент?

— Академик Беляев попытался вывести собакоподобных существ из диких лис с помощью селекции более «ручных» животных из остальных. Четыре поколения спустя некоторые из лисиц при виде человека виляли хвостами. Через шесть — лизали человеку лицо и стремились к контакту. Спустя десять поколений двадцать процентов лис напоминали собак: дружелюбные, игривые и жаждущие, чтобы их погладили. Через двадцать поколений число таких лис достигло тридцати пяти процентов, через тридцать поколений их было пятьдесят, и меньше чем через полвека после начала эксперимента все лисы рождались ручными. Ученые получали деньги, продавая их в качестве домашних питомцев. Я смогу проделать то же самое с духовными волками в любой период. Смогу сделать себе собаку.

Слышу щелчки клавиатуры: сын добрался до компьютера.

— Волки достигают зрелости в возрасте двадцати двух месяцев, так что тебе понадобится восемнадцать лет селекции, чтобы вышел достойный пес. Вообрази, как круто будет получить собаку, промечтав о ней восемнадцать лет! — с сарказмом сказал сын. — Да, это будет по-настоящему клево!

— Чем ты не доволен? Я сделаю то, что все культиваторы этого мира не могли сделать тысячелетиями. Более того, мой гипотетический волк еще и в рангах расти будет.

— Это будет интересно… — бормочет сын.

— Что?

Но сын не отвечает. Телефон в моей руке обращается в дым, кухня исчезает, и раньше, чем я успеваю испугаться, меня накрывает темнота.

* * *

Не люблю больницы. Больница для меня — что-то вроде личного ада. Облупившаяся краска на стенах, длинные очереди больных людей, постоянные «я тут час назад очередь занимала» и «мне просто спросить». Сидишь в тесноте, на узком сиденьице и наслаждаешься шмыгающими носами, кашлем и перечислением в разговорах своих болячек. Еще и этим запахом постоянно несет из кабинетов: стерильным, резким, будто полы там моют спиртом.

Никогда не радовался, попадая в это место. Ни в детстве, ни на медицинской комиссии перед призывом, ни в последние годы, когда начало беспокоить буквально все: прокуренные легкие, сердце, давление, артрит.

В последние годы бывать в больницах приходилось чаще. На фоне пары недавних обмороков появился страх однажды очнуться, подключенным к капельнице. Вот открою глаза, а вокруг всё белое — потолок, стены, простыни, халаты на врачах: как будто попал в проклятый холодильник.

Страх однажды не проснуться тоже был. Все-таки семьдесят два года, не знаешь, проживешь ли еще лет пять.

Жизнь прошла насыщенно. Вырастил двух сыновей. Работал и плотником, и электриком, и массажистом. По стране поездил: и автостопом путешествовал в студенческие годы с компанией, и один — на своей первой машине. Доезжал от Японского моря до Черного, с остановкой у Байкала. Поколесил по странам бывшего Союза.

Но даже семидесяти двух лет прожитой жизни мне было мало. Вряд ли я отказался бы и от ста семидесяти двух.

Так о чем это я…

Ах да, о больницах.

Когда я очнулся и увидел над собой белый потолок, учуял какой-то травяной запах, в голове возникла мысль: «Все-таки упал в обморок».

И только потом я вспомнил недавний звонок и обнаружил странности.

Во-первых, потолок пусть был белым, но состоял из плотно подогнанных друг к другу деревянных досок.

Во-вторых, пахло не больничным запахом, а какими-то травами. Я в последние годы полюбил заваривать травяной сбор, вот примерно так здесь и пахло.

А в-третьих, вспомнился недавний телефонный звонок, после которого началась какая-то жуть.

Я попытался приподняться на локтях, осмотреться, но не смог. В ответ на мои потуги над кроватью наклонилась женщина, судя по лицу, китаянка или японка. В руках у нее была зажата глиняная табличка.

— nǐ hǎo ma?

Ее голос будто послужил триггером: я начал вспоминать то, чего в моей жизни не было.

Воспоминания приходили постепенно, сопровождаемые легкой головной болью. То я думал о себе, как о пенсионере Станиславе Семеновиче, то вспоминал совершенно другую жизнь, где я — шестнадцатилетний подросток Китт Бронсон.