Старый Иерусалим и его окрестности. Из записок инока-паломника

На противоположном северо-западном углу есть также садик на верхней террасе из нескольких плодовых дерев (гранаты и лимоны) и бальзамических трав, почти у подножия Юстиниановой башни (несколько вбок от нее); а на нижней террасе той же стороны растет одинокая пальма, выросшая как бы чудом из недр обнаженной скалы. Это древо, по преданию, посажено здесь рукою преподобного Саввы, и плодам его приписывают силу разрешения неплодства, подобно как плодам виноградной лозы, прозябшей из гробницы преподобного Симеона Мироточца в Афонском Хиландарском монастыре. Богомольцы из всех стран света осаждают просьбами иноков лавры Пр. Саввы уделить им несколько фиников от чудодейственного древа, а присылаемые за то впоследствии дары монастырю свидетельствуют, что надежда, верою споспешествуемая, не осталась тщетною. Неподалеку от этой пальмы, прикованной к скале цепью для опоры против ветра, на крайнем углу лавры находится также небольшая пещерная церковь во имя святого Иоанна Златоустого, престол которой прислонен к стене, обращенной к ущелью. Посетителю лавры естественно желать поскорее увидать какие-либо следы пребывания здесь святого Иоанна Дамаскина, ученейшего мужа своего времени, который в VIII веке украшал собою христианство и вполне заслужил быть причтенным к лику отцов Церкви. Преподобный Иоанн Дамаскин родился от богатых и знатных родителей в Дамаске и там при необыкновенных способностях усовершенствовался в богословии и философии под руководством ученого и благочестивого инока Косьмы. По смерти отца был назначен от калифа Дамасского на место правителя города и уже тогда отличился не только способностями к управлению, но и в особенности ревностью по вере, защищая своими писаниями иконопочитание. Вскоре тоскующая по Боге душа наскучила мирскими заботами и тогда он удалился в лавру. Ни один из старцев не осмелился взять под свое руководство столь славного, знаменитого и ученого мужа; наконец один пустынник, исполненный опытной христианской мудрости, той мудрости, которая по слову святых отцов есть плод не учения, а искушений, – решился быть учителем такого ученого ученика. Сперва он возбранил ему писать послания, сочинения и песнопения, запретил даже беседовать о науках и заниматься исследованием о каких-либо важных предметах, словом, устранил его от всякого ученого занятия и приказал все время проводить в молитве, внимании к себе и в простых послушаниях монастырских. Потом поручил ему – отнести на продажу в Дамаск кошницы (корзины), которые сам плел, а цену им назначил почти вдвое против их действительной стоимости. Святой Иоанн в убогой одежде прибыл пешком в тот самый город, где еще недавно блистал он второй особой по калифе; долго напрасно ходил с своими кошницами по торгу, потому что все, видя высокую цену их, смеялись и ругались ему, пока наконец прежний слуга его сжалившись купил у него корзины. После этого послушания, которым, как поведает древний его жизнеописатель, он убил демона самохвальства и гордости, случилось, что у одного из его сотоварищей-иноков умер брат и тот был весьма опечален этим, а святой Иоанн старался его утешить; иноку так пришлись по сердцу его слова, что он долго заклинал его написать ему такое песнопение, повторением которого он мог бы излечиться от своей скорби. Иоанн наконец дал себя уговорить и написал превосходную песнь о блаженстве умирающих о Господе. Но едва узнал о сем его наставник, тотчас же выгнал его из своей кельи. Напрасно заступались за него другие старцы, пока наконец суровый наставник положил условием прощения ученика немедленное очищение всех отхожих мест лавры. С величайшим удовольствием смиренный Иоанн принялся за исполнение эпитимии; старец же, видя его искреннее послушание, пал со слезами к нему на выю и с этого времени не только разрешил, но и заповедал ему писать во славу Божию и на пользу ближних. Так совершился великий акт духовного возрождения, подобный возрождению к жизни посеянного зерна: «не оживет, аще не умрет», то есть ничто в нас не оживет Богу, если сперва не умрет греху; «аще кто хощет душу свою спасти, должен прежде погубить ю», то есть страсти душевные, паче же вырвать из сердца корень их – самолюбие, и тогда она оживет для братолюбия и боголюбия. Умерщвление своей воли и разума в духовном подвиге есть колыбель величайшей христианской добродетели, смирения, смирение же, по единогласному свидетельству святых отцов, рождается лишь от послушания. Незнакомые с наукою духовного преуспеяния готовы обозвать поступок старца-наставника безумием, непросвещенным фанатизмом, борьбою невежества с просвещением[84], тогда как в нем заключается глубокая мудрость христианская и высокое поучение для шествующих к христианскому совершенству страдательным путем отсечения своей воли и разума, с каковою целью это сказание и помещено в жизнеописании святого Иоанна Дамаскина его достойным биографом. Опасность, проистекающая от учености и славы, есть гордость, которая портит все и обуевает мудрость. Слово Божие предостерегает нас от сего словами апостола, что знание надмевает (1 Кор 8, 1). По нашему убеждению, нельзя было действовать целесообразнее для избежания этой страшной нравственной болезни, и образ действия старца был наилучшим способом для испытания призвания ученика. Великое дело отречься от богатства и значения, как сделал то и преподобный Иоанн Дамаскин, но несравненно высший подвиг – принести в жертву свое знание и ученость, отречься от того, чем переполнен был разум и сердце, и сделаться простецом и работником; для этого потребно было всею душою и всею мыслию возлюбить Бога. Не раз упрекали благочестивых людей, что будто они не любят наук, что дух Церкви не очень благоприятствует развитию способностей; фальшивость этого упрека очень ясно обличается историею просвещения; что же однако служит поводом к такому обвинению? Так как у этих обвинителей наука есть цель и божество, то они все готовы посвятить ей, за нею только стремятся как бы за наибольшим благом для человека; напротив Церковь смотрит на науку как на необходимое и полезное орудие, а целью науки поставляет славу Божию и спасение людей, и потому если этот меч обоюдоострый, как назвали науку наши богобоязненные предки, противится главному предназначению людей, то и Церковь осуждает не самую науку, а злоупотребление этого орудия. Все согласны, что один разум человеческий не способен все проникнуть и обнять; почему же не хотят согласиться на определение ему известных границ, начертанных притом не людьми, а откровением или словом самого Бога? Взираем ежедневно с болезнию на горькие последствия разнузданного вольномыслия, которое, отвергнувши главные основы счастья человеческого, перестало наконец верить и в само себя.