Старый дом под черепичной крышей

Хлопнула дверка. «Шевроле»», глубоко, чисто по человечески вздохнул и, переваливаясь на неровностях с колеса на колесо, выкатился со двора свалки. Сима не спеша стал закрывать ворота. Сердце его колотилось от радости. Одна мысль не давала ему покоя – «зачем хозяину понадобился этот старый сморчок – профессор и художник? На всякий случай надо ввести некоторую корректировочку в отношения» – подумал он и заспешил в вагончик.

...................

– Укатил, – сказал Крокыч, выглядывая в окошко, с верхней кровати.

– Голова болит, – простонал профессор, – здорово он меня долбанул. Семён Ваганович!… За что? Ведь я же профессор, в Сорбонне лекции читал, моё имя во всём мире известно, а со мной обращаются хуже, чем с шелудивым псом…

– Потому и обращаются, что ваша учёность отражает их безграмотность и человеческую ущербность… Потерпи, Вениамин Павлович, бог даст, всё образуется.

– Чего же у вас не образовывается? Что, разве бог не видит, что вы талантливый художник, и вам не резон здесь быть.

– И опять не правы, Вениамин Павлович. Бог, он всё видит, только он не на мои картины смотрит и не на ваше профессорское звание, а на душу.

– И чем же, например, не нравится ему ваша, Ваганыч, душа? – спросил Позолотин.

– Гордая она очень, моя душа, – вздохнул Крокыч. – Гордыню здесь свою усмиряю, она меня и на свалку привела. Гордость, Вениамин Павлович, – порок. С гордостной душой ничего путного не напишешь ни ручкой, ни кистью… Вот я на свалке, на дне жизни и цивилизации, а в голове крутится, что я великий художник, а это неправильно. Смирения в душе нет, оттого и крутится. Я это и до свалки чувствовал и понимал, что если не переборю в себе гордостное состояние ума, то ничего и из моего таланта не получится, потому что гордым бог противится… Вы, например, думаете, хоть чуть-чуть, о том, что вы великий учёный?

– Такое как-то в голову не приходило… – смутился Позолотин. – Да и какой я великий, прости господи…

– Вот видите, а у меня не так – у вас в голову это не приходит, а у меня из головы не выходит. Хотя, скажу вам, что отступать от меня стали эти мысли, но всё ещё докучают раз от разу.

– Получается, что и я,… раз я на свалке, то и у меня… так же… – начал было говорить Вениамин Павлович.

– Этого я не знаю, – перебил профессора Крокыч, – тут уж вы сами со своей душой разбирайтесь, а я со своей. Может быть, вы здесь для снискания венца. Ведь те, кто незаслуженно мучаются, и не гордецы без награды не бывают… Ладно, спите…

Приживалы довольно долго лежали не разговаривая, но сон ни к кому не шёл.

– Не спится, Крокыч. Рад бы уснуть,– проговорил Позолотин. – В голову всё институт лезет, студенты, моя кафедра. Как глаза закрою и видения начинаются: то экзамены, то зачёты.

– А что вам институт-то не помог, а?– спросил художник.

– Институт он ведь тоже коллектив, – проговорил тихо профессор, – в коллективе разные люди. Так завёлся у нас один, сейчас уже доцент, по фамилии Забродин. Я его в люди вытащил, аспирантом у меня был, защитил диссертацию… – Вениамин Павлович глубоко вздохнул. – Гнилой человек оказался. Особо знаниями не блистал, а вот по части интриг, да продвижения по служебной лестнице мастер большой оказался. После того, как со мной беда случилась, он этим и воспользовался. Потом моё место занял… Я ведь по его милости и бомжем стал, ни жилья, ни прописки, а значит и «никто». Приютила меня на время ассистентка, так он на неё косо стал смотреть, я сам и ушёл от неё, чтоб человека от неприятностей избавить. А куда я могу уйти? Тут и подвернулся мне Фома Фомич. Сначала к себе взял, обещал прописать, потом сослался на ремонт и отвёз меня временно на свалку, поселил в вагончике. Ну а потом и вовсе обо мне забыл. Точнее, не забыл, а как увидит меня здесь… – профессор помолчал, – сначала здоровался, спрашивал о житье, даже первое время привозил кое-чего из еды, одежды. Потом перестал не только здороваться, а и замечать. Пройдёт и даже в мою сторону не посмотрит. Я уж думал, что он меня совсем со свалки прогонит, чтоб бельмом на глазах не был… Потом Сима… Меня из вагончика выгнал, а вы приютили и даже кровать свою уступили, а говорите: гордый… гордый. Какой вы гордый. Душекопательством занимаетесь, наговариваете на себя.

– Бросьте, не поминайте… не люблю, – бросил Крокыч.

– Ладно, не сердитесь, это я так, к слову… Я так понимаю, Ваганыч, что всё это не было случайностью. Мой аналитический ум связывает это всё в одну схему. Тогда не связывал, не до этого было, а теперь связывает.

– В какую же? – поинтересовался Крокыч.

– Думаю, Забродин каким-то образом знает Фому Фомича, вот и попросил того проявить заботу, а заодно и отправить меня подальше с глаз долой и из института, и из города, больно уж он быстро мне тогда подвернулся…

– Может быть и так…, – ответил художник.– Может быть и так… Только постарайтесь не думать больше о кафедре, а усните… Гоните от себя эти мысли.

– Не могу я от них освободиться, Семён Ваганович. Их на свалку не выбросишь, они не стул сломанный.