Старый дом на захолустной улице

… Тогда казалось, что эта жизнь, эта страна, этот купеческий городок будут вечно. И вечно будут стоять их дома, и в них будут жить их счастливые дети, а потом дети детей.

А Италия подождет и море подождет!

***

Утопал в февральских снегах тысяча девятьсот восемнадцатый год. Их купеческий дом на тихой, почти, непроходимой от заносов маленькой улочке, искрился заснеженной запорошенной крышей, мирно и уютно шел дым из печных труб.

И вдруг вихрем и с гиканьем пронеслась по ней конница с всадниками в коротких зипунах и в папахах перевязанными красными лентами.

Пронеслись и пропали. И сразу же с того конца улицы, куда конница умчалась, послышались выстрелы, стуки прикладов в запертые двери и гортанные крики:

– Выходи, буржуй! Открывай, собака, двери!

Да, началось! Революция была где-то там, толи в Москве, толи еще где-то, а в их захолустном городе, о ней только слышали, ждали, но все думали – авось, пронесет!

Не пронесло!

Иннокентий Константинович, видно, давно подготовился к такому повороту дела.

– Наташа! – громко позвал он. – Собирайся. Беги, пока не пришли. Беги в церковь. Отец Виталий тебя спрячет. Авось в церковь не посмеют!

– А ты? Бежим вместе!

– Мне нельзя! Дом разворуют, а то не дай бог, сожгут! Я уж как-нибудь здесь, деньгами откуплюсь!

– Я с тобой!

– Нельзя тебе, беги! Солдаты, матросы изнасилуют, к чертовой матери! Беги, потом вернешься, когда утихнет!

И он сунул ей увесистую шкатулку:

– Здесь драгоценности! Отец Виталий спрячет за алтарь! Беги!

Проваливаясь в сугробы, через дворы Наталья побежала.

– Давай, скорей! – отец Виталий, запер за ней дверь. – Поднимайся на антресоли и спрячься где-нибудь!

… В дверь забили прикладами.

– Открывай, поп!

Отец Виталий уже был в нарядном облачении. Он открыл дверь, вышел с поднятым крестом и остановил толпу громким криком:

– Гнева божьего не боитесь, ироды! Не я, бог вам воздаст! На кого замахиваетесь?! На слугу божьего?!

Как ни пьяны и ни революционны были ворвавшиеся, гнева божьего в религиозной еще Руси боялись.

… Рано утром следующего дня Наталья решилась вернуться домой.

Дверь дома была распахнута и разбита прикладами. В комнате все было перевернуто вверх дном. И по – средине нее, в луже уже засохшей крови, лежал мертвый Иннокентий Константинович Серебряков – купец второй гильдии.

****

Прошло три года. Казалось, ничего не изменилось на этой улочке, да и во всем городке, несмотря на изменения, потрясения, в засыпанной снегом стране.

Все также проезжали редкие, запряженные лошадьми телеги, также бабы спускались с ведрами к редким колонкам, стоящим на каждой улице, открывались по утрам двери в керосиновую лавку.

Но нет!

Слышалось повсюду, невиданное, до сих пор слово «товарищ!», перестали чинно прогуливаться девицы в шляпках и в длинных в пол зимних шубках, не стояли возле полосатых будок усатые полицейские.

Но и все. Все также приходили из Москвы модные журналы и книги с романтическими историями! Все также дворники скребли лопатами снег с булыжных мостовых. Вроде бы и не было изменившей всю жизнь революции и нового революционного порядка, скрытого за глухими стенами учреждений.

Все также стоял заметаемый снегами и купеческий дом на той же тихой улице.

… Заснеженный сад и все более врастающий в землю дом, ничуть не изменился, словно не касался его то затихающий, то завывающий опять ветер перемен. Снести все, что было до этого. Ту тихую, провинциальную, благоустроенную жизнь с раз и навсегда завоеванным местом под солнцем, с базарной площадью, лавками и складами, прогуливающимися щеголями и выпускницами института благородных девиц.

… Наталья теперь жила в том самом флигеле дома, где раньше находилась прислуга.

Прислуга давно съехала в свою опустошенную деревню. А в доме, во всех его семи комнатах, уже год, как расположилось какое-то управление, неизвестно какими делами, суетились молодые люди в косоворотках и френчах и странные женщины в юбках с красными косынками на головах.

Никого из них Наташа раньше не видела, а может, и видела, просто так они видоизменились в своих кожаных тужурках и юбках со сползающими чулками, что узнать их не было никакой возможности.

Теперь за столами дома стрекотали пишущие машинки, разговаривали, перемежевая словами «товарищ!» гортанными голосами, вносились и выносились какие-то мешки.

Время от времени, редко, правда, в дверь ее коморки раздавался стук и нетерпеливый, но беспрекословный голос говорил в дверь:

– Товарищ! Покиньте ненадолго помещение, нам нужно исполнить революционную нужду!

Она выбегала, а в дверь, хихикая, вбегали в кожаных тужурках парень и девушка, а потом уже степенно выходили обратно красные не от стыда, а от исполненной нужды лицами, вежливо благодаря:

– Спасибо, товарищ!

Видимо, в этой конторе революционную нужду справлять все же стеснялись.

… Почти забыт был Иннокентий Константинович, забыл благочинный дом и прежнюю жизнь, но никак, живущая во флигеле его хозяйка, не могла привыкнуть и к новой жизни, так не похожей на то умиротворенное счастье, ради чего были потрачены деньги купца Серебрякова.