Старые мастера

Быть может, взятые в отдельности, головы менее совершенны, менее одухотворены и выразительны, чем в предшествующей картине. Если не считать этой частности, в которой модели могли быть так же виноваты, как и художник, картина в целом превосходит другие. Фон черный, и, следовательно, валеры имеют обратный порядок. В игре черных бархатов, шелков, атласов больше фантазии; свет разлит по ним, и другие цвета выделяются на них с такой широтой, уверенностью и в таких созвучиях, каких Хальс не превзошел никогда. Краски одинаково прекрасны и метко схвачены, как в тенях, так и на свету, как в своей силе, так и в своей нежности. Это наслаждение для глаза видеть их богатство и простоту, изучать их подбор, число, бесконечные нюансы и восхищаться их совершенным единством. Сильно освещенная левая часть поразительна. Работа кисти сама по себе редкое чудо; краска кладется по надобности густо или жидко, твердо или сочно, жирно или тонко. Фактура свободная, обдуманная, гибкая, смелая; никаких крайностей, ничего незначительного. Каждая вещь написана сообразно ее значению, собственной природе и ценности: в одной детали чувствуется прилежание, другая едва тронута. Гладкий гипюр, легкие кружева, отливающий атлас, матовый шелк, поглощающий больше света, бархат — все это без мелочности, без излишних деталей; мгновенное восприятие сути вещей, безошибочное чувство меры, умение быть точным без долгих объяснений и дать все понять с полуслова, ничего не опуская и лишь подразумевая бесполезное; мазок стремительный, ловкий и точный, как всегда, меткое слово, верно найденное сразу; ничто не утомляет перегрузкой, ничего беспокойного и ничего излишнего; столько же вкуса, как у ван Дейка, столько же технической сноровки, как у Веласкеса, и это при во сто крат больших трудностях, созданных бесконечно более богатой палитрой, поскольку она не ограничена тремя тонами, а дает всю гамму известных тонов, — таковы во всем блеске опыта и вдохновения почти единственные в своем роде достоинства этого прекрасного художника. Центральная фигура в голубом атласе и зеленовато-желтом камзоле — шедевр. Никогда не писали и никогда не будут писать лучше.

Именно двумя этими последними капитальными произведениями Франс Хальс ограждает себя от возможных злоупотреблений его именем. Конечно, у него больше естественности, чем у кого-либо, но не говорите, что он сама наивность. Конечно, колорит его перенасыщен, рельеф плоский, и он избегает привычных округлостей, но, владея собственным приемом моделировки, он в полной мере соблюдает рельеф натуры: в его фигурах, когда смотришь на них в фас, всегда чувствуется спина, а не доска. Конечно, краски его еще просты, холодны в своей основе, смешаны; масло в них почти не ощущается, и само вещество их однородно, а нижний слой слишком плотен; глубокий блеск их обусловлен столько же их первоначальными свойствами, как и оттенками; но зато они подобраны так тонко и с таким безошибочным и трезвым вкусом, который ничего общего, однако, не имеет со скупостью и экономией. Наоборот, художник расточает краски со всей щедростью, которой не решаются подражать даже те, кто видит в Хальсе образец; они не видят как следует того непогрешимого такта, с каким живописец умножает цвета так, чтобы они не вредили друг другу. Наконец, Хальс несомненно позволяет себе большие вольности в исполнении, но до сих пор никто не заметил у него ни одного случая небрежности. Он пишет, как все, но только лучше демонстрирует свою технику. Мастерство Хальса несравненно; он это знает, и ему нравится, что все это видят. Именно в данном отношении его подражатели мало на него похожи. Согласитесь также, что он удивительно рисует — сначала голову, потом руки и затем все то, что относится к телу; он одевает его, придает ему жест, помогает стать в позу, оттачивает его характерность. Наконец, этот автор прекрасных групповых сцен является в не меньшей степени и совершенным портретистом, гораздо более тонким, живым и изящным, чем ван дер Хельст. А это тем более не входит в число достоинств той школы, которая присваивает исключительно себе право хорошо понимать Хальса.

На этом заканчивается в Харлеме цветущая пора нашего превосходного мастера. Я пройду мимо «Офицеров стрелковой гильдии св. Георгия» (1639), выполненных художником в возрасте около пятидесяти лет. По несчастной случайности эта картина довольно неудачно замыкает всю серию.