Старые истории (сборник)

— Ах ты боже ж мой! - хлопнула она опять себя по ляжкам. - Скажи ты, не забывает про меня моя красавица. Как она, жива-здорова?

— Ничего, слава богу.

— Да что ж это мы здесь стоим? Пошли в избу. Я медком тебя угощу. Да чайку поставлю. - Она заковыляла к веранде. - Правда, самовара-то нет у меня. Я в чугунке скипячу чаек да малинкой заварю. Уж не побрезгуй, касатик.

Проходя мимо ветел с конским черепом, я спросил:

— А эта штука зачем?

Она лукаво улыбнулась, выпячивая нижнюю губу:

— Старая примета - конская голова пчелу держит.

— А вы верите?

— Хочешь веришь, хочешь нет. Про бога не скажу - грешница. Но что-то нами повелевает.

В избе было сумрачно от низкого потолка, настланного из жердей. Стены хоть и были оштукатурены и побелены когда-то, но почернели от дыма. Пол, собранный из старых кадушечных досок, горбился волнами. Вся мебель в избе - и стол, и скамья, и кровать, и стул - были сбиты из березовых палок. Белая береста придавала им нарядность, даже своеобразную красоту.

— Кто это вам мастерил мебель? - спросил я.

— Все, что здесь сделано, от нижнего венца и кончая этой печью - все моими руками.

— Неужто никто вам не помог?

— Никто.

— И стропила сами ставили?

— Сама. На земле все разметила, вырубила. Потом сама и ставила.

— И сруб?

— И сруб рубила сама.

— И крышу одна крыла?

— Все одна. Сперва набросаю, потом залезу, утопчу... - Она вдруг растерла пальцами слезы по щекам. - Эх, господи боже мой! Я и в землянке нажилась, и по миру ходила, и в тюрьме насиделась...

Она отвернулась, отрывисто, глубоко всхлипывая, сняла с печки сухое полено и начала отщепывать лучины.

Огонь развела на шестке, чугунок с водой поставила на таган.

— Вот мой и самовар! А ты садись хоть в креслице, хоть на скамью.

— Спасибо! Я все дивлюсь, как это вы печь смогли сложить из битого кирпича.

— На иле. Ил у меня крепкий, как цемент. И не трескается от огня. Из пруда брала.

— Перевязки надо сделать, под выложить, небо - и все из половняка? - удивлялся я, разглядывая печь.

— Эх, родимый. Я этих печей-то в жизни сложила - не перечтешь, как волос на голове. Через эти печи вся моя жизнь скособочилась.

— Из-за печей?

— Да. С детства я обучилась этому ремеслу. А потом в селе лучшим печником была, по дворам ходила. Меня все знали. Вот и выдвинули. В ладоши нахлопали.

Она стояла у шестка, освещенная переменчивым пламенем, смотрела куда-то под ноги; высоко вздернутые, как наклеенные, седые брови придавали ей выражение мучительного недоумения.

— Сорвало меня, как скворечню с дерева, и наземь бросило. Так пустым ящиком и Осталась.

— Как же это произошло?

— Э-э, всего не расскажешь.

— Вы хоть пенсию получаете?

— Нет.

— Почему?

— Говорят, не за что.

— Кто говорит?

— Тарарышкин, председатель рика. Стажу, мол, рабочего не хватает.

— А колхоз?

— Колхоз у нас слабый. На трудодни нечего платить, не то что пенсии.

— Пусть платят как беспризорной!

— Тарарышкин говорит - на беспризорных у нас лимит. Жди, говорит, очереди.

— Что же вам предлагают?

— Иди в богадельню! А не хочешь - жди, когда государство установит пенсию колхозникам.

— Почему же в дом инвалидов не идете?

— Там от безделья да от тоски помрешь. А тут сама себе хозяйка.

Логика была, что называется, каменной - не сдвинешь. И я отступил.

— Кем же вы числитесь: рабочей, служащей, колхозницей?

— А никем.

— Документы хоть какие-нибудь сохранились?

— Да какие документы! От партии отказ получила. Трудовых книжек тогда еще не было. Вон, справка лежит, что в тюрьме отсидела. - Она выдвинула из стола грубо сколоченный ящик, достала маленький тряпичный сверток, подала мне. - Вот.

Я развернул тряпку. В ней и в самом деле хранилась справка, выданная Н-ским УРом, что гражданка Прошкина действительно отбывала срок заключения. Да две картонных желтеньких книжечки - одна с красным крестиком на обложке, вторая с крупной надписью - МОПР. Обе книжечки выписаны были на Прошкину еще в 1928 году, на разворотах были наклеены крошечные марки - уплата взносов. Да еще было в сверточке направление от райземотдела, выданное в июне 1931 года. В нем написано, что работник женсектора Прошкина Анна Ивановна направляется в село Еремеевку с рекомендацией председателем колхоза.

— Как вы сохранили все это?

— А тетка твоя сохранила. Когда меня держали под следствием, она ко мне ходила, передачи приносила. Я и передала ей эти бумаги. А возвратилась - первым делом к ней. Разве она не рассказывала тебе?

— Рассказывала...

Я вспомнил теткин рассказ: «Скребется вечером у двери. Кто такой, думаю. Курица или кошка приблудная?.. Открываю - стоит нищенка в телогрейке, и сума тощая. Сейчас подам, говорю. А она мне: „Анна Ивановна, неужто не узнаешь?“ - „Тезка, ты, что ли?“ - „Я, Анюта, я...“ А сама плачет, рекой заливается. Неделю прожила у меня и ушла. „Живи еще“. - „Нет, у каждого воробья и то свое гнездо. А у меня еще руки-ноги есть, слава богу“. Так и ушла...»

— А вы бы сами рассказали мне, Анна Ивановна?

— Рассказать-то можно, отчего ж не рассказать? Если еще и не рассказывать, так совсем озвереешь. Я тут говорю только с утками да с канками, а с людьми все ругаюсь.