Старые годы

— Дам, батюшка, как не дать! Ведь тебя недаром государь и полковником, и воеводой поставил! Вот, право, государь, дай Бог ему многия лета, какой он приметливой! Сразу угадал, кому какое дело с руки. И нас милует да жалует по-отцовски. Дай ему, Господи, всякого благоденствия! Мы прежде подушного по 80 копеек платили, а нынче, видно, на войне денег Бог ему послал, указал брать по 74 копейки; 6 копеек, кажется, ничего, а трое бедных на них месяц проживут. Вот что значит милосердие! Вот и в нашу Кострому такого же милосердого воеводу поставил! А уж, батюшка, признательно сказать, разум у тебя косыми саженями надо мерить. Тотчас смекнул, что я только торг начинаю.

— Какой тут торг. Четырех солдат до 100 рублев на богадельню.

— Возьми трех. У нас работ много, руки нужны.

— Четырех!

— Ну, так и быть по-твоему! Да тебе, милостивцу и разумнику такому, 50 крестовиков.

— Взятки! — закричал полковник. — Не хочу ничего! Давай сына.

— Обмолвилась, батюшка, ваше высокоблагородие, убей меня Бог, обмолвилась! Не буду!

— Видишь, какая, выдумала! Наш фискал Василий Иванович Пазухин, как собака, чуток, тотчас донесет в губернию, а от Москвы и до государя недалеко! Так не умничай! Бабий волос длинен, а ум короток.

— Так пущай же будет по старому уговору, да за здравие государя заветного заморского винца прикушай! Ты, я чай, слышал, какое у нас вино хранится.

И Варвара Сергеевна рассказала историю своего домашнего сокровища, да как рассказала! Так красноречиво, так увлекательно, что римская твердость Грибоедова поколебалась, он соблазнился, и Варвара Сергеевна собственноручно откупорила бутылку, налила бокал и, подав вино Грибоедову, с напряженным вниманием и любопытством следовала за всеми движениями его физиономии.

«Что-то с ним будет, — как отведает? — думала она. — Чай так ахнет, что в провинции слышно будет!»

Любим Александрович с наружною грубостью солдата соединял многие-премногие добродетели. Бескорыстие у него было дело необходимое, но прикладное. Он с детства носил его, как шпагу, как мундир, как неотъемлемую свою принадлежность. Он никогда и не разговаривал об этом предмете, но зато воздержанием любил хвалиться, и всему полку, и провинции было известно, сколько во всю жизнь свою выпил он рюмок вина и водки. Странный феномен в XVIII столетии! Вот почему неудивительно, что Любим Александрович не осушил бокала вдруг, как постановлено неписаным военным артикулом, а прихлебнул, как купчиха. Прихлебнул и выплюнул. Вы можете представить ужас Варвары Сергеевны. Разинув рот, она присела на пол и не могла вымолвить ни слова. Грибоедов, глядя на нее, улыбнулся в первый раз если не во всю свою жизнь, то по крайней мере в тот год, и сказал с прежнею суровостью:

— Еще бы вы, дурачье, заморское вино под перинами держали. Прогоркло! Уксус! Заплеснело!

В это самое время вошел Володя.

— Что это, матушка, ты в мой дом приказных напустила! — сказал Володя, не глядя на воеводу. Напрасно Варвара Сергеевна знаками молчать наказывала.

— Да полно коверкаться, — отвечал недоросль, — сломали мне заморскую удочку. Воняет водкой хуже кабака, что в слободе. Мало. Один к Палашке пристал, да так, что не подоспей я с палкой, беды бы бедная Палашка не миновала. Да и зачем они сюда приехали? Я не люблю с приказными возиться.

— А затем, болван! — сказал по-своему полковник, — чтобы тебя, недоросля, в солдаты взять, дурь артикулом из костей выколотить, да готовым рекрутом в Питербурх поставить!

— В солдаты! Да что я, холоп, что ли!

— Ты не холоп, потому-то тебе государь и честь делает, в гвардию берет!

— Да ему какое до меня дело?

— Государю?

— Да хоть бы и государю!

— Ах ты нехристь! Как тебе в голову такое лезет!

— Да из чего ты ко мне привязался?

— Жаль мне твоей матери, а то бы я тебя собственною моею полковничьею тростью отдул на обе корки, безбожника.

— А я как кликну дворню, так тебе ребра пересчитают. Не поглядят, что ты воевода! Видишь, в моем доме да хозяйничает!

— Ах ты недоросль!

— Слышь, не ругайся! Это вот она тебе все наболтала. Недоросль да недоросль! Ведь я ей давно уже говорю, перестань глупости молоть! А она, как зарядила: недоросль да недоросль, так уж, право, невмочь!

— Постой же, я тебя уйму, — сказал полковник, схватив Володю за шиворот, — лоб!

В это самое время в дверях большой палаты показались воеводские чиновники. Ужасное слово имело магическое действие и на мать, и на сына. Володя побледнел и стал нем. Варвара Сергеевна вышла из оцепенения, бросилась к воеводе в ноги, и все возможные заклинания и жалобы звонко полились из уст несчастной матери. Как сказано, Грибоедов был не зверь, он сжалился над Варварой Сергеевной, потребовал, чтобы условие было свято завтра же исполнено.