Старые годы

В это время немецкая стража подошла к несчастной и тащила ее с дорожки.

— Не тронь, немец! Спроси у меня, каково сердцу, когда от него детей отрывают. А государь не отец, что ли?

— Да пропусти государыню! — толковал ей капитан.

Лихончиха не понимала и страшно вопила:

— Не тронь, не тронь! Государю нажалуюсь.

— Оставьте ее! — сказал государь, выходя с Гордоном из собора. — Скажи мне, что могу тебе я сделать доброго, и отпусти меня к обедне.

— Отдай детей, государь!

— Не могу! Они — злодеи. По мне, пожалуй! Я и так простил их и за них же пришел молиться, да отпустит им Господь грехи и не лишит Царствия Небесного. Не могу. Бог может все, а я не могу. И Бог меня поставил царем на то, чтобы в земном царстве Его жила справедливость. А от прихоти ни казнить, ни миловать не смею.

— Батюшка, государь, за милость Господь не казнит. Всех трех детей бояре осудили. Злодеи они, и жизни не хватит ни их, ни моей смертный грех выплакать и постом и молитвою очиститься перед Богом и перед людьми! Да взгляни, государь, на мою беспомощную старость! Много ли мне на этом свете маяться? Милостыни просить не умею, а погляди на руки: не до работы. А умирать придется, что собаке в мороз на чистом поле. Некому глаза закрыть, некому честной земле предать. Батюшка государь, помилуй!

Государь обнаруживал нетерпение. Наконец, приняв грозный вид, сказал:

— Слушай, старуха! Пеняй на себя. Когда бы измолоду детей в страхе Божием держала да добру учила, не дожила бы до стыда и горя.

Старуха до той поры сидела, не могла от слабости подняться, но упрек одушевил ее. Собрав последние силы, Лихончиха встала, подошла к государю и, сложив руки на груди, сказала тихо:

— Напраслина, государь! У меня на дому дурного слова дети не слыхали. Как умер отец, я их пуще глазу берегла ото всякого зла, в церковь водила, на дом дьячок ходил, грамоте учил, поученья из книг читал, и по всей слободе дети мои указкой были. Вырастила. Старшему по осьмнадцатому, младшему по шестнадцатому годку пошло. Полно баловать, сказала я, пора Богу и государю служить. Оделась, одела детей, да в то же утро и повела их в приказ. Всех трех в стрельцы отдала. «Что ты, Авдотья Петровна, делаешь? — говорили соседи. — Таких добрых детей, да еще и всех трех, в стрельцы отдала!» На то я их добру учила, чтобы они на царскую службу были годны, — говорила я и Бога благодарила, что помог так детей поставить и государям угодить. Так не я уж виновата, что в стрельцах испортились, не у меня под началом души их грехом погубили. Отдай их, государь, матери, вместе каяться будем. Государь, помилуй!

И старуха упала и обвила руками ноги царские.

— Ну, что делать! — со вздохом сказал государь. — Господи, прости моему прегрешению! Всех не могу простить. Выбери себе одного, возьми и ступай с Богом. Гордон, отпусти с нею того сына, которого она выберет.

Государь возвратился в церковь. Старуха лежала без чувств. Немецкие ратники понесли ее к ограде, за ними задумчиво следовал Гордон.

V

— Что, Порох? — гремя цепями, сказал Семен Лихонец, — я маленько вздремнул. Звонили на достойную?

— Не мешай, Сова, дай «Верую» окончить, — отвечал Алексей, младший Лихонец, и молчание водворилось. Изредка возвышался шепот молитвы, и тот скоро затих.

— Надо быть, сегодня праздник какой, целый день служат. Так, знаешь, непокойно, когда другие молятся!

— Молись и ты, Сова.

— Легко сказать! Недаром совою прозвали: целую ночь не вздремнул, было время намолиться.

— И я тоже!

— И я тоже! — сказали другие два брата.

— Да и не так оно легко и заснуть, коли под ногами вода, а железо в бока лезет. Ох! Хоть бы выспаться перед смертью.

— Нет, Вьюн! По мне — так покушать, спать и без того выспишься. Жаль только, что врознь с головой.

— Далеко не отскочит, не стрелецкой рукой снимать будут, — отвечал Сергей, или, так прозванный стрельцами, Вьюн.

— А слышали, братцы, — сказал Алексей, — как дьяк заикался, когда читал поименный розыск?

— Как же не слышать! Да меня, знаешь, зависть брала: чай, этот дьяк перед тем быка проглотил, знай, облизывался.

— А уж правду сказать, мы-то им диво показали, на нас только и смотрели.

— Да чего трусить! А уж как розыск прочли и сказали, что Лихонцам только головы прочь, так я и рукой махнул и не удержался, громко сказал: «Ну, коли только, так спасибо», — и набольшему боярину в пояс поклонился.

Изверги! Они смеялись, они шутили над смертью, когда уже пришли к ней на очную ставку и, может быть, одно мгновение осталось до последней улики. И для них бежала бедная старуха из Москвы в Троицу, боясь опоздать, расспрашивая в каждой деревушке: «Что? У Троицы еще ничего не было?» И за них она молила так настойчиво государя! Нет! Не за них, за детей родных молила Авдотья Петровна, в душе проклиная преступников и преступленье.

— Слыш, Порох, есть несут! Издали чую.

И в самом деле люди приближались к железной двери, ключ щелкнул, двери отворились.

— Не могу, не могу! Дай, боярин, схожу к государю, авось всех трех помилует.

Гордон улыбнулся и, качая головою, примолвил: