Старые друзья

— Кузьмич, мне Птичка банку настоящего цейлонского чаю привезла. Соблазнил?

— Лифта у тебя нет, что-то я сегодня не в форме.

— А я не лифт? Холодильники соседям втаскиваю.

— Ну, раз поможешь, пошли, соблазнил.

Поднялись. Пока я хлопотал над чаем, Кузьмич молча сидел, понурясь, с протезом до бедра так и не примирился. Люблю я его и сердечно уважаю, это не для красного словца: таких, которых люблю и сердечно уважаю, у меня раз, два и обчелся. Герой он был из героев, сегодня я его на второй этаж тащил, а он на себе — двадцать восемь «языков» из вражеского тыла. Но дело не только в этом. Вот Лыков, например, прикрепил юбилейную «Отечественную войну» II степени к пиджаку и всем под нос сует, а Кузьмич свою Звезду надевает дважды в году, на двадцать третье февраля и Девятое мая. Я, между нами, не слишком почтительно отношусь к тем, кто даже в прачечную шастает с колодками на пиджаке; у меня своя примета: такие скорее всего были на фронте вояками заурядными, и боевых заслуг у них — кот наплакал. В праздник, конечно, дело другое, можно позволить и себе, и другим напомнить.

За чаем рассказал про встречу с Лыковым. Медведев покачал головой.

— Не одобряю. Зря лезешь на рожон, человек он опасный.

— Был, зубы у него теперь вырваны, не те времена.

— Опасными люди бывают во все времена, — возразил Медведев. — Помочь человеку трудно, а свинью подложить — запросто. Одному шепнул, другому, слушок пустил, анонимку…

— Неужели, Кузьмич, и ты его боишься? Ты, Герой…

— Не боюсь — опасаюсь. Ты знаешь, что после войны он лет десять служил в органах? Гласность, конечно, хорошо, но органы были, есть и будут.

— А он говорил — юристом.

— В органах, точно. Перед ним сам Алексей Фомич навытяжку стоял.

— За какие грехи?

— Был бы человек, а грех найдется, — уклончиво ответил Медведев. — Хорош чаек! Вернемся к Лыкову — опасный. Могу сослаться на себя: помнишь историю с Девятаевым?

Эту историю я помнил хорошо. Как-то мы беседовали о войне, и Медведев сказал, что в перечень героев из героев он наряду с майором Гавриловым из Брестской крепости, разведчиком Кузнецовым из отряда своего однофамильца — Медведева и двумя-тремя другими обязательно включил бы пленного летчика Девятаева. который под огнем угнал с фашистского аэродрома самолет. За этот исключительный подвиг Девятаев был удостоен десяти, кажется, лет лесоповала, как предатель и изменник Родины. Случайно узнав об этом, Медведев из госпиталя написал письмо Сталину; ответа, конечно, не получил, что не удивительно, а удивительно другое — какая-то шестеренка в бериевском механизме не сработала и вступившийся за изменника полковник в отставке остался безнаказанным.

— Помню.

— Тогда слушай дальше. Когда выписался из госпиталя и еще на костылях ходил, встретил Лыкова, привет, как здоровье и прочее. А потом глаза сощурил, пенсне

снял и протер — он тогда, если помнишь, пенсне носил, подражал шефу — и по-дружески так, с улыбочкой: «Политически вредные, незрелые письма пишете, Иван Кузьмич, оч-чень не советую, оч-чень!» Я хотел его послать подальше, но сдержался, и, наверное, правильно сделал, кое-что до нас и тогда доходило… Ладно, пес с ним, сейчас он мне в совете полезен, и очень существенно. Но то, что сказал тебе, — запомни, на рожон не лезь, не подкидывай Лыкову материала.

— О чем?

— Ты, я слышал от участкового, врезал кому-то — вот Лыкову и материальчик; не на одном, так на другом подловит, кто из нас без греха… Уверен, уже на ближайшем собрании облает, готовься.

— А его только первая группа поддержит.

— Какая первая? — не понял Медведев.

— А я наших ветеранов делю на три основные группы. Первая — твердолобые мастодонты, благополучные, они о генералиссимусе или хорошо, или ничего. Вторая — люди мыслящие плюс те, кого он послал лес валить да каналы рыть; а третьи — в идейном, как говорят, вакууме, толкуют в основном о пенсиях, льготах и безобразиях в торговле водкой.

— Похоже, — подумав, согласился Медведев. — Хотя и там, и здесь имеются люди вполне порядочные.