Старые друзья

Ужин протекал не так бурно, как накануне; мы говорили о своих пищевых пристрастиях и о здоровье; выяснилось, что каждый из нас придерживается относительно здорового образа жизни: Люс занимается плаванием, Жан – ходьбой, Мара, Лурс и я – велосипедным спортом. Потом мы перешли к обсуждению вопроса о том, где лучше жить – в большом городе или за городом. Мы поговорили о том, кто в какие театры ходит, какие фильмы смотрит, – при этом мы намеренно избегали упоминания о своих супругах. Еще в июне, созваниваясь по поводу предстоящей поездки, мы как будто заключили между собой негласное соглашение и твердо его соблюдали. Мне удалось узнать немногое: что жена Лурса работает секретарем большого начальника, подруга Люс преподает в учебном заведении для слепых, а муж Мары – государственный чиновник. Подробности меня не интересовали. Политику мы оставили в стороне и могли лишь догадываться, кто за кого голосует на выборах. Люс, несомненно, за левых – о том свидетельствовало все ее поведение; мы с Жаном – тоже, скорее по привычке и несмотря на многочисленные разочарования. Я вполне допускал, что Лурс и Мара склоняются к правым, но это нисколько меня не смущало.

Постепенно разговор выдохся, и каждый почувствовал скуку. Ради чего мы здесь собрались? Мы явно заслуживали большего. Как ни странно, возмутительницей спокойствия выступила не Люс, а Мара. Пока Люс с Лурсом негодовали из-за вечных опозданий скоростных поездов, которыми оба часто пользовались, Мара вдруг холодно произнесла:

– Вам что, больше не о чем поговорить?

Всем стало неловко.

Мы смотрели на нее растерянно, удивленные ее жестким тоном. До сих пор мы вели себя друг с другом предельно доброжелательно. Еще больше нас поразило, что она как будто сознательно противопоставила себя остальным. Но она и не думала сдаваться:

– Я так понимаю, еще чуть-чуть, и вы начнете сравнивать свои машины.

Общая неловкость стала прямо-таки осязаемой.

Первым отреагировал Жан.

– Ты права, – кивнул он. – О чем ты хотела бы поговорить?

Она подлила себе белого вина, залпом осушила полбокала, улыбнулась и невозмутимо сказала:

– О любви, конечно, о чем же еще? А ну поднимите руки, кто из вас влюблен!

Люс подняла руку, даже не дослушав Мару:

– Я влюблена! – И она изобразила свою подругу, поливающую себя из садового шланга.

Мы трое – Жан, Лурс и я – молчали.

Наконец Жан сказал:

– Я влюблен. Просто не успел поднять руку. Я влюблен в свою жену. Тебя это устраивает, Мара?

Лурс поставил на стол блюдо сыра.

– Я тоже, – бросил он.

Настала тишина. Люс предложила выпить за наших любимых. Мара сидела опустив глаза. Казалось, она еле сдерживает слезы.

– Простите меня, – пробормотала она. – Я идиотка. Я не имела права вас об этом спрашивать. Слишком много выпила. Вы вообще заметили, что я много пью?

– Ты имеешь право делать что хочешь, – успокоил ее Жан. – Мы не собираемся никого осуждать. Мы же друзья, правда?

Мы дружно закивали.

После этого эпизода мы некоторое время пребывали в замешательстве; никто не решался прервать молчание. Наконец я не выдержал и сказал, что лично у меня стиральная машина марки Brandt и что я ею чрезвычайно доволен. Моя плоская хозяйственно-бытовая шутка не имела большого успеха – засмеялся только Жан, наверняка из чувства солидарности.

– Вы о чем-нибудь жалеете? – спросила Мара. – Я имею в виду, о том, что сделали, и о том, чего не сделали? Сейчас вы и рады бы все изменить, но уже слишком поздно… – Ее голос не звучал насмешливо – скорее жалобно. Она повертела в руке бокал. Казалось, в ней что-то сломалось. Будь я посмелее, встал бы и обнял ее. Люс нисколько не ошибалась на ее счет. Из всей нашей пятерки именно Мара выглядела самой несчастной.

Мне не хотелось, чтобы ее вопрос повис в воздухе, и я заговорил первым:

– Я – да. Я жалею о двух вещах.

Все повернули ко мне головы, и мне волей-неволей пришлось продолжать:

– Я жалею, что так и не сводил свою мать в оперу. Она перед смертью призналась мне, что мечтала об этом всю жизнь. Я мог бы сделать это сто раз. У меня были деньги и свободное время. Нет мне прощения. А сейчас уже ничего не исправишь.

Я понял, что сам себя загнал в ловушку. Мне не следовало забывать, что с годами я становлюсь все более сентиментальным. Горло сдавило – еще чуть-чуть, и я разревусь.

– Точно! – Это Жан бросился мне на выручку. – Мать Сильвера была настоящим музыкальным экспертом. Про оперу – и про оперетту – она знала все! – И он принялся в деталях излагать эпопею викторины «Пан или пропал». Изредка он косился на меня, ища одобрения, но это было ни к чему: он знал эту историю не хуже меня, и в его устах она звучала даже забавнее, чем в моих. Он спросил, можно ли раскрыть тайну одиннадцати вопросов, и я разрешил. Он разыграл сцену в лицах, перепробовав все роли: Заппи Макса – очарованного и ошеломленного; мою маму Сюзанну, без запинки отвечающую на каждый новый вопрос; мою маму Сюзанну, перед смертью открывающую мне секрет, который хранила всю жизнь; меня – внимающего умирающей Сюзанне.