Старые долги

Иннокентий Павлович с минуту соображал, кто находится перед ним. Мальчишка, судя по всему, был знакомый, хотя Билибин вроде бы видел его впервые. Но Иннокентий частенько не узнавал знакомых, помнил за собой этот грех и к тому же был благодарен Пашке за доставленное письмо; подавив досаду от Пашкиного не ко времени вторжения, он опустился рядом с ним на корточки.

— Дядя Билибин, — спросил Пашка, — говорят, у вас цветы оборвали?

— Оборвали, — вздохнул Иннокентий Павлович. — Жалко. Я их с другого конца земли привез.

— Вы кем работаете? Путешественником?

— Нет, — усмехнулся Иннокентий. — Физиком.

— Физику мы еще не проходили, — грустно сказал Пашка, прикидывая путь от забора до клумбы, который пришлось ему преодолеть, когда он рвал цветы. — А что физики делают?

Этот вопрос привел Иннокентия Павловича в некоторое замешательство.

— Просто не объяснишь… Открывают законы природы…

— А зачем?

— Ну… чтобы люди жили лучше.

Иннокентий Павлович сначала отвечал Пашке односложно: популярно объяснять широким массам трудные научные проблемы он не умел, за что не раз был критикован на собраниях. Но затем, к собственному удивлению, увлекся, целую лекцию прочитал о величии науки, о счастливом будущем человечества, облагодетельствованного учеными. Он говорил так, словно спорил с кем-то. Так оно и было, в сущности: он спорил с собой. И еще не скоро бы, верно, остановился, не раздайся у него за спиной тяжелый, как у притомившейся лошади, вздох. Вздох был тяжелым потому, что лейтенант Калинушкин, стоя за спиной Билибина и не решаясь по своей деликатности дать о себе знать, слушал его с завистливым почтением.

В светлое будущее человечества Александр Иванович Калинушкин верил так, как раньше верили в загробную жизнь, в подробности не вникал. Сказали — будет, значит — будет! Он не завидовал тем счастливчикам, которым ученые денно и нощно обеспечивали светлое будущее, а завидовал самим ученым, поскольку всегда считал, что у них и сейчас жизнь была очень неплохой. Сиди себе на природе, открывай для людей ее законы. Плохо ли! И тотчас другое, тоже привычное, чувство охватило его: беспокойство за человечество, которому ученые готовили счастливую жизнь. Люди — они разные, есть честные и добрые, а есть жулики и подлецы. И всем сразу хорошо быть не может. Если честному хорошо — подлецу плохо. Конечно, подлецов помаленьку выведут, а пока не выведут, счастливой жизни у людей не будет, хотя бы все они друг к дружке в гости на ракетах летали, на атомных плитах яичницу жарили и каждый день ходили в театр слушать итальянскую оперу «Риголетто», которую сам Александр Иванович слушал один раз в жизни и то по телевизору и не до конца, потому что напряжение упало. Калинушкину давно хотелось знать: предусмотрен ли у ученых какой-нибудь выход из такого положения или нет? Прошлой зимой он завернул к Фетисову обогреться во время обхода, и они этот вопрос обсуждали. Александр Иванович считал, что ученые должны такой выход придумать, а Фетисов стал орать, что всем этим ученым цена три копейки, он этих ученых видел-перевидел без счету, самый бестолковый народ! Все у них гниет да рушится, подтекает или протекает, они бегут к нему, Фетисову, и он лупит с них деньги какие хочет, они хватаются за голову, а потом все равно соглашаются, потому что сами гвоздя вбить не умеют. Закончил Фетисов свои обличения неожиданно, сказав, что все они люди хорошие и он, Колька, им первый друг. Кроме, конечно, гада Иорданского с Лесной, девятнадцать, который накрыл его в прошлом году на тридцатку.

Ну что Фетисова слушать! Вот теперь случай был очень подходящий. Калинушкин уже совсем собрался уточнить у Билибина этот вопрос, а заодно и про атомный двигатель: нельзя ли магнитом из него вредные отходы вытягивать? Но Иннокентий Павлович, увидев участкового, спохватился, глянул на часы и, поднимаясь в полный рост, довольно сухо поинтересовался: чем обязан?

И пришлось Калинушкину извиниться, объяснить, что явился за Павлом Фетисовым.

— Ты чего тут? — спросил Калинушкин недовольно, едва вывел мальчишку за калитку.

Вместо ответа Пашка засунул руку за ворот рубахи и достал помятый цветок. В первое мгновение лейтенант не сообразил, что цветок совсем свежий, стебель еще мажется липким соком. Значит, все-таки не врал Пашка, он и есть тот, кого Калинушкин искал третью неделю!

Но Пашка тут же разрушил его уверенность, сказав с укоризной:

— Как же, дядя Саш! Станут в отделении спрашивать: какие цветы, сколько нарвал? Теперь знаю: синие с красным, длинные. Шесть штук. Даже показать могу.

Калинушкин остановился, словно наткнулся на преграду.

— Играешься? — тихо спросил он, перекатывая на щеках желваки. — Ну играйся, коли делать нечего…

— Письмо я Билибину принес. К нам попало, — успокоил его Пашка.

Александр Иванович, покачав головой, зашагал дальше. И когда он записывал Пашкины показания, и потом, когда докладывал в отделении, все покачивал головой, вздыхал незаметно, сильно сомневаясь в их искренности.