Старые долги

Если бы муж не сообщил, что вернется поздно, Ирина Георгиевна, наверное, справилась бы с желанием вновь позвонить Геннадию — она поглядывала на аппарат с сомнением. И действительно, словно не желая участвовать в бесполезной затее, телефон молчал, сколько ни нажимала Ирина Георгиевна на рычаг. То есть не совсем молчал: томный баритон под джазовые синкопы чуть слышно шептал о нежной любви и неземной страсти. Швырнув трубку, Ирина Георгиевна неприлично выругалась. Она это умела делать лихо, хотя обычно ругалась не по душевной необходимости. Такая нынче шла мода; не всякому она была к лицу, как и любая мода, а только людям интеллигентным, женщинам изысканным, и не во всяком разговоре, а в изысканно-интеллигентном, например, как проехать кратчайшим путем с аэродрома Орли в Люксембург, о Фрейде и Бердяеве… Сейчас же она выразилась вполне по потребности.

Направляясь к станции, где стоял телефон-автомат, она чувствовала себя так, будто ей предстояло провести сложную хирургическую операцию. В такие минуты у нее менялось лицо — подбиралось, становилось угрюмо-скуластым, глаза заметно сужались, голос звучал неприятно, легкие туфли грохотали, как тяжелые сапоги.

Ей повезло: полчаса назад Юрчиков вместе со Светкой зашел на старую квартиру, чтобы забрать свое барахлишко и расплатиться с хозяйкой. Телефон зазвонил, когда все уже было упаковано и увязано, когда Светка, обменявшись колкостями с хозяйкой, обозленной бегством несостоявшегося зятя, язвительно просила Гену проверить вещи, а он, отмахиваясь, торопливо пробирался к выходу с рюкзаком за спиной и чемоданом в руке. Хозяйка, сняв трубку, проворковала:

— Вас, Геннадий Иванович… Дамочка ваша.

Юрчиков подошел к телефону из самолюбия. Ирина Георгиевна сказала, волнуясь:

— Это я… — Геннадий что-то смущенно пробормотал. — Ты занят?

Он не успел ответить, приглушенный смешок послышался в трубке:

— Ка-ак интересно! Бедненький Геночка, на части рвут, на мелкие кусочки.

Кожа на лице натянулась, обострив скулы, глаза стали как в операционной в критические минуты. «Всё? — спросила она себя. — Всё!» «Дай я скажу, ну дай!» — услышала она отдаленный нагло-счастливый возглас и возмущенный ответ Геннадия: «Оставь, пожалуйста!» — и наконец короткие гудки отбоя. Из телефонной будки Ирина Георгиевна вышла почти спокойная.

Навстречу ей с платформы двигалась толпа из подъехавшей электрички. Все торопились к ярцевскому автобусу, едва не бежали, некоторые и бежали, проскакивая в тесные промежутки среди других, менее расторопных; иные, самые нетерпеливые, спрыгивали с платформы на рельсы, сокращая путь. Платья, рубашки, брюки, прически так и мелькали в ярком свете станционных фонарей. Молодые и счастливые. Бежали мимо долговязые юрчиковы, веселые, под руку с девчонками в облегающих брючках или в коротких платьицах…

Она по голосу поняла: ее соперница молодая и счастливая… Молодая, счастливая, с длинными прелестными ногами. У нее никогда не было таких ног. Широкие, крепкие бедра, сильные рабочие ноги. Подруги завидовали, восхищаясь ее фигурой. Ну что ж, по тем временам… Парни так и липли к ней. Теперь она завидует.

Полно! Не завидовала она им. Инстинкты, наивная коммуникабельность, мечты о двухкомнатной квартире, «Запорожце» и прогрессивке в тридцать ре. Они не видели и вряд ли увидят когда-нибудь зеленое солнце Цейлона; они не будут ужинать вместе со знаменитым французским актером в маленьком кабачке на Монмартре; им вряд ли станет объясняться в любви, робея, как мальчик, капитан белоснежного лайнера, надменный и красивый, словно датский дог. Со знаменитым актером Соловьевы познакомились на Цейлоне; приехав на другой год в Париж, навестили его и весь день были гостями обаятельного француза. Отвечая надменному капитану, Ирина Георгиевна смеялась: «Слишком уж вы ослепительны… Если когда-нибудь вы попадете ко мне в клинику, я явлюсь вам в образе некой прекрасномудрой Афины Паллады. А это совсем не так. Давайте не использовать свое служебное положение…» С усмешкой она вслушивалась сейчас в обрывки разговоров:

— Он говорит: «Девушка, вас, случайно, не Галей зовут?» — «Нет, меня совсем не случайно Таней назвали…»

Они еще ничего не понимали. Вряд ли когда-нибудь поймут эти милые создания, как устроен мир, каковы тайные пружины его. Они не знали, что такое власть — не только внешняя, когда исполняются приказы, а безраздельная, полная: жить человеку или нет? Нечему завидовать. То, что есть у них, у Ирины Георгиевны уже было; будет ли у них то, что есть у нее?

Дождавшись в сторонке, когда толпа схлынула с платформы, она пошла неторопливо, гуляюще, покачивая крепкими бедрами. Вот-вот выбьет дробь каблучками, взвизгнет: «Гармонист в рубашке белой…» Не взвизгнет. Устала. Устала выглядеть молодой и красивой, прыгать через ограду в двух шагах от калитки, сохранять равновесие между почтительными и восхищенными взглядами больных, утверждать свое постоянное превосходство над мужем, казаться светской дамой, каковой совсем не была… Снотворного — и спать!