Старые девы в опасности

Она вспомнила о чаевых и вложила в пухлую руку двухсотфранковую бумажку. Эффект был мгновенным. Женщина расплылась в улыбке, показав черные гнилые зубы.

— Мадемуазель, — сказала она, игриво помахивая запиской.

— Мадам, — поправила ее Трой.

— No, no, no, no, Mademoiselle[12], — настаивала толстуха с притворной любезностью.

Трой решила, что ей хотят сделать комплимент. Она попыталась изобразить укоризненный взгляд, а затем, вяло махнув рукой, ринулась к выходу.

Рики и Рауль, сидя в машине, были заняты оживленной беседой. Трое самых отчаянных мальчишек расположились на подножке автомобиля, остальные играли в чехарду, явно желая привлечь к себе внимание.

— Милый, — сказала Трой, когда они тронулись с места, — ты говоришь по-французски гораздо лучше меня.

Рики скосил на нее хитрый взгляд, глаза у него были ярко голубыми с черными, как и волосы, ресницами.

— Naturellement![13] — произнес он.

— Не строй из себя бог знает что, Рики, — рассердилась мать. — Ты чересчур высокомерен. Наверное, я тебя плохо воспитываю.

— Почему?

— Опять?! — грозным тоном отозвалась Трой.

— Ты видела мистера Гарбеля, мамочка?

— Нет, я оставила ему записку.

— Он придет к нам?

— Надеюсь, — ответила Трой и добавила, немного подумав: — Если он существует.

— Если он пишет тебе письма, значит, он существует, — резонно заметил Рики. — Naturellement!

Рауль привез их на маленькую площадь и затормозил напротив гостиницы.

В этот момент консьержка из дома номер шестнадцать по улице Фиалок, просидев минут десять в мрачной задумчивости, взяла телефонную трубку и набрала номер замка Серебряной Козы.

3

Аллейн и Баради стояли по обеим сторонам кровати. Горничная, пожилая сухонькая женщина, почтительно отошла к окну. Она перебирала четки, бусинки тихонько постукивали под ее пальцами.

Щеки мисс Трубоди, по-прежнему лишенные поддержки вставных челюстей, глубоко запали, кожа на носу и на лбу натянулась, так что лицо больной казалось маленьким, как у обезьянки. Рот был похож на ямку с неровными складчатыми краями. Мисс Трубоди храпела. При каждом вдохе края ямки приподнимались, а при каждом выдохе засасывались внутрь, так что какие-то признаки жизни, хотя и не слишком привлекательные с виду, присутствовали. Почти безволосые надбровные дуги сошлись на переносице, словно мисс Трубоди хмурилась неизвестно чему.

— Она будет находиться в таком состоянии несколько часов, — сказал Баради. Он вынул из-под простыни руку пациентки. — Я не жду перемен. Она очень больна, но пока я не жду перемен.

— Звучит как вилланелла, старинная итальянская песенка, — рассеянно обронил Аллейн.

— Вы поэт?

Аллейн махнул рукой.

— Скажем так: никому не известный любитель.

— Уверен, вы недооцениваете себя, — сказал Баради, продолжая удерживать вялую руку мисс Трубоди. — Публикуетесь?

Аллейн едва не поддался искушению ляпнуть: «Одна-единственная тоненькая книжечка», но сдержался и ограничился скромным ничего не определяющим жестом, который Баради снабдил привычным комментарием: «Мистер Оберон будет в восторге» — и добавил:

— Он уже чрезвычайно заинтересовался вами и вашей очаровательной женой.

— Должен признаться, — сказал Аллейн, — мистер Оберон произвел на меня громадное впечатление.

С видом человека, чье любопытство изрядно распалено, он взглянул на мясистое непроницаемое лицо доктора и не обнаружил ни единой черточки, ни единого движения мускулов, которые свидетельствовали бы о тупости или доверчивости. Кто он такой, этот Баради? Наполовину египтянин, наполовину француз? Или чистый египтянин? «Кто здесь заправляет? — размышлял Аллейн. — Баради или Оберон?» Баради, вынув часы, бесстрастно взирал на Аллейна. Затем он открыл крышку часов. Прошла минута, сопровождаемая постукиванием четок горничной.

— Ну да, — пробормотал Баради, пряча часы в карман, — иного я и не ожидал. Пока ничего нельзя предпринять. Служанка сообщит, если что-нибудь изменится. Она сообразительная и поднабралась в деревне кое-какого опыта в уходе за больными. Ее сменит мой слуга. Возможно, нам не удастся найти профессиональную сиделку до завтра, но мы справимся.

Он подозвал горничную, и та с бесстрастным видом выслушала его указания. Они оставили ее с больной, похожую на монахиню, чуткую, настороженную.

— Одиннадцать часов. Время для медитации, — сказал Баради, когда они вышли в коридор. — Нельзя никого беспокоить. В моей комнате найдется что выпить. Я вас приглашаю. Ведь ваша машина еще не вернулась.

Он привел Аллейна в китайскую комнату. Слуга-египтянин накрывал на стол: венецианские бокалы, блюда с оливками и бутербродами, а также нечто в вазочке, напоминавшее рахат-лукум. Из серебряного ведерка со льдом торчала бутылка шампанского. Аллейн привык к срочным вызовам и бессонным ночам, но последние сутки выдались чересчур насыщенными, к тому же солнце пекло немилосердно, а запах эфира вызывал легкую тошноту. Он бы с удовольствием выпил сейчас пива, впрочем, можно бы и шампанского. Однако скрепя сердце он уступил требованиям профессиональной этики и, надеясь, что не переигрывает, произнес самодовольным тоном: