Старшинов

Когда Старшинов после осмотра уникального собрания культурных ценностей поднимался из подвала по лестнице, его сердце, не выдержав перегрузки, остановилось. По счастливому стечению обстоятельств рядом оказался медпункт, в котором оказался опытный врач, у которого оказалось все необходимое для реанимации. Прямой укол адреналина в сердечную мышцу, массаж и искусственное дыхание вернули поэта к жизни, а далее в короткие минуты подоспела «скорая», опять же по счастливому стечению обстоятельств проезжавшая мимо.

Потом он напишет поэму «…И я открыл глаза…», которая начнется словами: «Когда я умер…». Это последняя (датирована 1985 годом; правда, он писал поэмы подолгу) и самая проникновенная из его поэм. Она состоит из десяти самостоятельных глав, но сейчас мне хотелось бы остановиться на второй главе, посвященной матери.

Тема материнской любви вообще одна из главных в творчестве Старшинова. Как помним, был он в семье самым младшим, а значит особо любимым ребенком. Однако если сравнить два материнских образа — из ранней поэмы «Гвардии рядовой» и последней, то откроется поучительная картина воспитания сыновних чувств.

В поэме «Гвардии рядовой» «старушка низкорослая» напоминает материнский образ у Сергея Есенина, часто называвшего мать именно старушкой («Ты жива еще, моя старушка?..», «Снова я вижу старушку мою…», «Старушка милая,/Живи, как ты живешь…»). Некоторая снисходительность такого обращения к матери у Есенина явилась следствием приобщения к столичной жизни и ранней славы, у Старшинова же — от ощущения себя бывалым солдатом, что явно проскальзывает в эпизоде встречи двадцатилетнего лирического героя с матерью на вокзале:

— Коленька… Сынок… Последний… Родненький…—
И, еще чего-то мне шепча,
Все хотела выпрямиться вроде как,
А была мне только до плеча.

И, шинель поглаживая волглую,
Спрашивала (вынь ей да положь):
— Далеко ли едешь и надолго ли?
Как же так, ботинки без калош?..

В наивных вопросах матери, конечно, отражена вся мера ее любви, заботы и волнения, но «главный» здесь — лирический герой. Еще бы, он — «защитник города Москвы!», а значит, и всех ее жителей, и собственной матушки тоже.

Прямо противоположная картина разворачивается в сцене свидания с матерью в поэме «…И я открыт глаза…». Находящийся в состоянии клинической смерти лирический герой и мать, которой уже нет среди живущих, меняются местами: роль «главного защитника» безоговорочно передается сидящей над колыбелью матери. Теперь она не «старушка низкорослая», в ее облике проявляются черты Богоматери (сияние), а сам герой «уменьшается» до младенца, нуждающегося в опеке:

…Я погиб…
И когда осознал, что погиб,
Мне послышался тихий,
Размеренный скрип.

И внезапно сиянье
Раздвинуло тьму,
Но откуда оно пролилось —
Не пойму…

Что такое?
Да что там скрипит и скрипит?
…Это мать
У моей колыбели не спит.

Днем и ночью,
Меня от напастей храня,
Наклоняется низко,
Целует меня.

Видно, так суждено ей
До старости лет
Жить, меня ограждая
От будущих бед.

От смертельных болезней,
От ложных шагов,
От неверных друзей
И от верных врагов…
. . . . . . . . . .
До последних ее,
До мучительных дней
Это жило, болело,
Не старилось в ней…

…И когда я погиб,
И когда я погиб,
Мне послышался тихий,
Размеренный скрип.

Я услышал;
Скрипит колыбель и скрипит…
Это мать
У моей колыбели не спит.

Тихий, размеренный скрип колыбели — это, конечно, не только воспоминания лирического героя о младенческих днях. Это вековечный скрип земной оси, символизирующий бесконечность сущего. Это «скрипящая в трансцендентальном плане, немазаная катится телега» Георгия Иванова, с которой ассоциируются и жизнь человека, и история человечества, и судьба России. Это «скрип да скрип под березою… скрип да скрип под осиною» Николая Рубцова, возвещающий радость и гармонию земного бытия. Это знаменитый «скрип моей колыбели» Николая Тряпкина. Это метафорическое выражение бессмертия материнского начала и беспредельности материнской любви.

* * *