Старший брат

Лежа, я искоса поглядывал на него – как-то не верилось, что мы рядом. Он спросил, не мешает ли мне свет, и, хотя я и ответил, что нет, он заслонил настольную лампу сложенной пополам газетой. Долго читал он, бесшумно перелистывая страницы, потом положил книгу, не закрывая, на пол, и через несколько минут послышалось его ровное сонное дыхание. Уснул, а мне не спалось до утра. Бессонница, не та. к которой я уже тогда начинал привыкать, не страх перед завтрашним днем, в котором неотвратимо скажутся эти часы, бесшумно, неуклонно скользящие один за другим, вплоть до рассвета, а совсем другая, железная, та, которая томила и угнетала невозможностью изменить опасно-бессмысленный порядок вещей. "Не суетись… Это может повториться".

Когда рассвело, я слез с кровати – мне хотелось узнать, какая же статья из Брокгауза могла заинтересовать Льва после всего, что он пережил. Догадка не обманула. Том был раскрыт на статье "Инквизиция". Сравнивал?

Прочел вслед за ним и я эту статью, убедившись в том, что за триста лет по приговорам испанской инквизиции с 1481 до 1809 года были сожжены немногим более тридцати тысяч людей да еще около трехсот тысяч были посажены в тюрьмы и подвергались другим наказаниям. Получалось, что примерно тысяча подлинных и мнимых еретиков в год страдали от «гнусного и неслыханного суда», как указывалось в Вормской летописи. В ту пору и в голову не приходило, что в тюрьмах, в лагерях, на этапе, на лесоповалах нашей страны погибли миллионы ни в чем не повинных людей, как это неопровержимо доказал Джон Конквест в своей книге «The Great Теггог». И это произошло не за триста, а за тридцать лет.

Сходства не было. Действия инквизиции не проходили в немоте, в тайне, самое нарушение которой считалось тяжелым преступлением у нас. Против инквизиции сражались не голыми руками. В Германии первый инквизитор Конрад Марбургский был убит во время народного восстания, а через год два его помощника «подверглись той же участи», как вежливо сообщала энциклопедия. Во Франции борьба против инквизиции вызвала кровавые, опустошительные войны.

Да, сходства не было. То, чем уже в конце тридцатых годов мог поразить человечество русский «век-волкодав», не поддавалось сравнению.

10

Разбирая на днях свой архив, я наткнулся на папку, содержание которой с математической точностью показало всю приблизительность моих воспоминаний. Очевидно, память цепко ухватывала и надолго сохраняла все, что касалось сердца: атмосферу событий, степень душевного напряжения. А разум… Участвуя в этой работе, запоминая почти бессознательно, он не делал зарубки на дереве подобно Робинзону Крузо.

Когда моя трилогия «Открытая книга» подходила к концу – в 1957 году, эту-то дату я запомнил навсегда по причинам, о которых еще узнает читатель, – я спросил З.В., не сохранились ли у нее бумаги, связанные с Алексеем Александровичем: именно его я пытался изобразить в лице Андрея Львова, одного из моих главных героев. – Сохранились, – ответила она и вручила мне папку, которая лежит сейчас перед моими глазами. В ней тридцать семь пожелтевших, оборванных по краям страниц – протоколы, свидетельские показания, письма к Берии, Вышинскому, Ульриху, председателю военной коллегии Верховного суда и снова свидетельства, протоколы.

Алексей Александрович был арестован в феврале 1938 года. Папка относится к осени 1939-го, когда друзья его – и в том числе, разумеется, Лев – попытались убедить военную коллегию в необходимости пересмотра дела. Возможно, что надежда была основана на одной случайности, настолько поразительной, что о ней необходимо рассказать, она озаряет сцену действия всеобъясняющим светом.

Эта случайность связана с мужественным поступком одного из сотрудников Мечниковского института, В. И. Воловича. Летом 1938 года он дежурил ночью в кабинете директора института А. П. Музыченко. Скучая, он занялся рассматриванием бумаг, оставленных кем-то на письменном столе, и вдруг обнаружил…

Но здесь необходимо остановиться на личности и деятельности этого Музыченко.

Широко известно, что уже лет пятнадцать тому назад был составлен и опубликован во всех европейских странах список «литературных преступников» – то есть тех, кто десятилетиями топтал и уничтожал нашу поэзию и прозу. Тех, на чьей совести смерть Бабеля, Табидзе и других первоклассных писателей. Тех, кто и доныне занимает видное положение в издательствах и институтах.

Такой же список будет когда-нибудь составлен и историками русского естествознания. Он будет открыт, без сомнения, именем Лысенко. Но в первом или втором десятке найдется место для Музыченко, который в той же должности директора Мечниковского института умер в пятидесятых годах в своей постели.

Что же обнаружил Волович на его столе в часы своего ночного дежурства?