Старший брат

Надо было ехать в Щукино, там прежде жил Лев, и тогда это был последний дом города, стоящий на берегу Москвы-реки. Мы добирались до него долго в холодных полупустых трамваях, а потом пешком через деревню. Резкий ветер только что не сбивал с ног, когда, хватаясь за кустики, мы поднимались по занесенному снегом взгорью. Наконец добрались. З.В. пошла к Дворецкой, застала ее, к счастью, и мы поднялись на третий этаж, в квартиру Льва.

Боже мой, как печально было, как разбередило душу то, что мы увидели в этих двух насквозь промерзших комнатах, еще хранивших следы поспешных сборов, ведь уезжали на лето на дачу! Висел где-то под потолком в коридоре большой деревянный конь с расчесанной льняной гривой – где-то теперь его маленький хозяин? Блестела изморозь на стенах, на картинах – брат собирал живопись. Холсты Коровина, Бялыницкого-Бирули, Богаевского – больше некому было смотреть на них.

С растравленной душой бродил я из комнаты в комнату. Какое чудо из чудес должно было произойти, чтобы в этот расколовшийся, онемевший, брошенный мир вернулась жизнь? Для того чтобы это совершилось… Но будем продолжать.

Зимой 1944 года я вышел из Боткинской больницы – язвенное кровотечение заставило меня покинуть Полярное, главную базу Северного флота, и вернуться в Москву. И двух месяцев не прошло, как скончался Юрий, лежавший в соседнем корпусе, и мне не позволили, хоть я уже был на ногах, проститься с ним. В Москве была эпидемия гриппа, и больным запрещалось ходить из корпуса в корпус.

На Крайний Север меня больше не посылали, но я продолжал работать корреспондентом «Известий». В эти-то дни З.В. получила открытку, в которой был указан день и час свидания со Львом. У меня не было уверенности, что мне разрешат сопровождать ее, но я решил попытаться.

Наверно, это было в феврале или начале марта, и, хотя не было еще шести часов, когда мы подошли к Бутыркам, уже пробегал здесь и там скользящий по мостовой голубоватый свет от прикрытых козырьками осторожных машин, и трамваи, часто и негромко позвякивая, шли неуверенно, точно нащупывая дорогу в затемненной, занесенной снегом Москве.

Я дрожал в своей длинной, еще тассовской ленинградской шинели. Но холодно было и от волнения. Через калитку, бесшумно открывшуюся в нише громадных ворот, мы прошли че рез двор и присоединились к другим пришедшим на свидание. Они собрались в пустом, перегороженном стойкой помещении – немного, человек пятнадцать или двадцать. Опершись на стойку, молоденький румяный офицер-чекист смотрел на эту взволнованную, переговаривающуюся шепотом, маленькую толпу пустыми глазами. Мы подошли к нему, и я показал документы – корреспондентский билет и разрешительное удостоверение, позволявшее мне посещать большие суда и секретные базы. Зина о чем-то заговорила просительным голосом. У нее было зеленое лицо. Офицер взглянул на документы, потом на меня.

– Можете пройти.

Потом оказалось, что мы напрасно беспокоились: на свидание многие приходили с родственниками – и ничего, пропускали.

Среди ожидавших был майор с темным худым опаленным лицам, в мятой шинели. Угрюмо поглядывал он на чекистов. «Наели тут морды, отсиживаются», – глухо пробормотал он, когда мы случайно оказались рядом в коридоре. Нас вели здоровые, в аккуратно пригнанной щегольской форме офицеры.

Длинный ряд дверей шел вдоль длинного коридора, каждая вела в комнату, где ждал арестованный, и по мере того, как мы продвигались, нас становилось все меньше и меньше. Дверь распахивалась, и чекист входил в комнату вместе с теми, кто пришел на свидание.

Так было и с нами. Мы переступили порог, и в тускло освещенной маленькой комнате я увидел брата. Он не ждал меня. Мы обнялись, и он не смог удержаться от слез. Я никогда не видел его коротко остриженным, под машинку. Но он не очень изменился, цвет лица был не болезненный, хотя после припадка грудной жабы его только что выписали из тюремной больницы.

И вот началось это свидание-несвидание, неловкий, бессвязный разговор в присутствии чужого человека в форме, который, сидя на стуле в углу, вытянув ноги в новеньких сапогах, слушал, о чем мы говорили. Надо было, но невозможно сказать – куда уж все, хоть частицу того, что хотелось. Надо было наговориться – за пятнадцать минут, когда в нахлынувшей лавине чувств казались бледными, пустыми слова, когда все ссыпалось, смешивалось, сминалось.

– Юша умер? – вдруг спросил он с дрогнувшим лицом. Я замялся. – Говори правду.

Он узнал об этом по одной фразе в случайно попавшем на глаза обрывке газеты, но не был уверен.

Надо было спешить, надо было хотя бы обиняками, мимоходом договориться о чем-то связанном с делом, с возможностью освободиться, и мы, не сговариваясь, отложили на «потом» то, что и для него, и для меня оказалось горестно окрасившей всю жизнь потерей.