Старик

деформированы даже ужасами гетто и не запятнаны никакими здравыми сомнениями. Вначале в нетерпеливом ожидании укладывался под кровать я, не забывая,однако,повесить у изголовья брата дощечку "Брат,помни: крыша протекает!", которая очень смешила Альберта...

Только свою жену долгое время после женитьбы (но это, полагаю, были "женские игры"), я так же нетерпеливо и мечтательно ждал перед сном...

Я любил в этом действе все: и шорохи обустройства старика в его напольной берлоге и, наконец, знакомый шепот: "Так на чем мы вчера остановились?". Вопрос был,скорее,праздный: Альберт все помнил и не повторялся.

И хотя я не был новичком вкнигочтении,и рассказы старика иногда совпадали с прочитанным, но то, что я слышал полушепотом в полутьме лунного освещенияили просто кромешной тьме удлиненных декабрьских ночей, воспринималось ярче и запоминалось лучше...

А феномен понимания ломаного русского с вкраплениями немецкого, еврейского, румынского и французского вряд ли имеет логическое обоснование.

...И еще непреложный факт: ни о Фаусте, ни оЛорелейид'Артаньяне, тем более–о докторе Фрейде я не узнал ничего нового и тогда, когда об этом прочитал самостоятельно. А "Лесного царя" Гейне, кстати, я и поныне читаю с немецкой интонацией старика.

Старик с неохотой гулял со мной по романтическим дебрям Шиллера и Гете, интуитивно оберегая от расслабления в жестокой борьбе за выживание в условиях гетто, предпочитая героику жизниГавроша, сказаний и притчейДубноваи победную надежду "Таинственного острова".

Старика я видел только вечером и, если просыпался, - ночью. На рассвете он уходил, как потом стало известно, в лазарет для больных дизентерией. Мама, конечно, об этом знала и побаивалась инфекции в условиях ужасной антисанитарии и отсутствия простого мыла. А когда я всё-таки заболел, старик попал в страшную немилость, которую смог выдержать только с моей защитой: я назвал маме (и она поверила) совсем другой адрес возможного заражения. Почему с такой самоотдачей и бесстрашием старик работал в этом опасном месте, я узнал гораздо позже. Он выходил меня в отделении, и мне, благодаря огромной потере последнего мяса на костях, стало еще легче проникать в маслобойку и воровать подсолнечный жмых (макуху).

Мама считала его старым холостяком и, как обычно, таковым приписывала кучу странностей, далеко не всегда несправедливо.

Однажды старик был необычно возбужден и рассержен.

- Как могли эти старцы распорядиться жизнью этой невинной девочки?! - объяснил он замеченное мамой возбуждение.