Старая крепость. Трилогия

Доктор вынул из кармана грязный, измятый платок и вытер им свои жесткие усы. А Кудревич, выйдя из-за стола, быстрыми шагами, чуть покачиваясь на высоких каблуках, подошла к шкафу. Она приподнялась на носках и, открыв его, достала с верхней полки завернутый в газету сверток. Затем подошла к доктору и развернула перед ним на столе этот тючок.

Да ведь это одежда убитого Сергушина!

– Эта вещь вам тоже незнакома? – спросила Кудревич доктора, вешая на спинке свободного стула выпачканную известкой зеленую рубашку Сергушина.

– Незнакома, а что? – встрепенулся Григоренко.

– Да нет, я просто так спросила! – снова усаживаясь в кресло, сказала Кудревич, внимательно рассматривая доктора.

Он ерзал на стуле.

– Послушайте, мадемуазель, я вам уже однажды говорил и сейчас повторяю, – неожиданно скороговоркой забормотал доктор, – я никогда в жизни не уважал Петлюру, я всегда говорил, что это выскочка, авантюрист и мошенник…

– Да оставьте, – перебила его Кудревич. – Сейчас вы его называете авантюристом, а когда он был в городе, вы приютили у себя офицеров из его булавной сотни – Догу и Кривенюка? А какую речь вы произнесли о петлюровской директории, когда город заняли петлюровцы? Помните? А кто адрес Петлюре подносил на Губернаторской площади во время молебна? А сейчас вы мне объясняете, кто такой Петлюра? Да мы и без вас знаем, кто он. Такой же наемник мировой буржуазии и Пилсудского, как все эти коновальцы, огиенки и прочая националистическая шваль. Служат тому, кто больше заплатит. Расскажи-ка ты, паренек, как было дело, – внезапно обратилась ко мне Кудревич.

Я оторопел и сперва молчал. Но потом, сбиваясь и путая слова, стал рассказывать, как петлюровцы убивали Сергушина. Я заодно передал Кудревич и Петькин рассказ о том, как доктор Григоренко обнаружил Сергушина во флигеле сапожника Маремухи.

Кудревич кивнула головой. Видно было, что все это она и без нас хорошо знала и что лишний раз слушала мой рассказ только затем, чтобы заставить сознаться доктора. А Григоренко, когда я говорил, все ерзал на стуле и глухо покашливал, точно напугать меня хотел, чтобы я все не рассказывал.

– А после того как они выстрелили, доктор того человека ощупал и руки платочком вытер! – помог мне Куница.

– Да что ты брешешь, босяк! – неожиданно вскочил доктор, но тотчас же, спохватившись, снова грузно опустился на стул. – Вы издеваетесь надо мной, мадемуазель! Я Львовский университет кончил, я – доктор медицины, а вы мне здесь очные ставки со всякой босотой устраиваете! Да это выродки – мало ли кто вам что наговорит. Я не был…

– Сами вы выродок… и… брехун! – вдруг, блеснув глазами, зло перебил доктора Куница, но Кудревич в ту же минуту осадила его.

– Тише! – сказала она. – Нужно будет – спрошу.

– Я и говорю… Дайте им волю – они и про вас наговорят, – обрадовался доктор. – А я вам сейчас объясню, почему они про меня выдумывают. У меня сад есть. Знаете… груши, яблоки всякие. Как осень – прямо мука одна, только и гляди, как бы не пообрывали. И все такие шаромыжники, а я им пощады не даю. Как поймаю, сразу – к родителям. Ну, а они, конечно, злятся на меня. Да вы их побольше еще соберите, они могут вам сказать, что я вор, разбойник…

– Погодите! – оборвала доктора Кудревич и крикнула: – Товарищ Довгалюк!

Из коридора в комнату вошел красноармеец с винтовкой.

– Внизу, в свидетельской, дожидается гражданин Блажко. Приведите его сюда! – попросила часового девушка.

Красноармеец, стукнув прикладом, ушел.

– А вы, ребята, свободны, – сказала нам Кудревич. – Давайте ваши повестки, я отмечу.

Уже внизу, у выхода, мы столкнулись со сторожем Старой крепости. Вот оно что! Так это и есть Блажко. Он держал в руках такую же, как и наши, повестку и, прихрамывая, шел нам навстречу. Сторож нас не узнал.

На улице Куница возмущенно сказал:

– Ты смотри, вражина, как отпирается!

– А ты ему хорошо сказал, что он брехун. Пусть знает!

Мы вошли на Новый бульвар с чувством большого облегчения, чуть усталые и взволнованные. Вокруг хорошо пели птицы. То здесь, то там на утоптанных глинистых аллеях искрились желтые пятна солнца. Спешили куда-то по своим делам суетливые прохожие. Мы побрели вслед за ними.

…Сегодня с самого утра льет проливной дождь. Струи дождя стучат по железной крыше. Вода гремит в водосточных трубах и разливается по всему двору мутными пенящимися лужами. По окнам, извиваясь, бегут прозрачные струйки. В комнатах так темно, будто наступил вечер.

В эту пору со двора ко мне на кухню вдруг ввалился Куница – весь мокрый, блестящий от дождя.

– Васька, я уезжаю!

Я изумленно уставился на Куницу.

– Куда?

– В Киев! К дядьке! На, читай!

И с этими словами Куница протянул мне влажное, слегка помятое письмо. Пишет его дядя – тот самый, о котором не раз рассказывал мне Куница. Он плавает старшим механиком на днепровском пароходе «Дельфин». Дядя зовет Куницу к себе в Киев. Он обещает устроить его в школу моряков. Пока я, усевшись на топчане, читал письмо, Куница ждал. В мокрых его волосах блестели, как росинки, крупные капли воды. Тонкие струйки ее стекали по щекам Куницы.

– Когда едешь?