Старая девочка

Но дело не только в этом: она вообще была дальнозоркой, вообще хорошо видела вдали; то же, что было рядом, сливалось для нее в какое—то мельтешение. Так и восторг перед революцией никогда не заслонял от нее того, что в революции скоро и как можно скорее должно было отмереть. Революция вся была построена на контрасте, старое отвергалось все, и все разом, Вера же понимала, что это молодость, а чтобы дело и дальше шло хорошо, они должны опамятоваться, вернуться и вписать революцию в историю России. Вписать так, чтобы ни у кого и тени сомнения не было, что именно революция — истинный наследник прошлого, именно она — помазанник Божий, а не какой—то там самозванец.

Все это она со своей обычной восторженностью еще в двадцать втором году доказывала Сталину, с которым познакомилась благодаря подруге и всю осень и зиму виделась почти что каждую неделю. Потом, уже в Грозном, она решила написать цикл совсем новых советских сказок, героями которых должны были стать знаменитые вожди партии, и нынешние, и уже ушедшие из жизни, но, конечно, только те, кто не был самой партией осужден и выброшен на свалку истории. У нее были грандиозные замыслы, по—настоящему грандиозные, так что Берг над ней даже посмеивался, — но в своем роде очень последовательные и разумные, он это тоже признавал.

Она хотела написать настоящие былины, которые будут любимы детьми не меньше, чем старые, и которые и им, и взрослым сумеют наконец объяснить, что и почему произошло в России в последние два десятка лет. Она представляла себе, как взрослые — мамы, папы, бабушки — читают ее сказки своим детям, читают в каждой семье, сживаются, привыкают, и шаг за шагом это становится своим, таким своим, что невозможно представить, что могло быть иначе. Это, как она предполагала, будет первым этапом, вполне, кстати, длинным; она не загадывала, но думала, что должно пройти еще лет десять, а может быть, и больше, и вот когда люди привыкнут к новым былинам — тогда и можно будет сделать все эти сказочные истории официальными биографиями, узаконить их и канонизировать.

Бергу красивой сказкой казалась сама Вера, он по этому поводу немало иронизировал и в конце концов так ее донял, что она, которая совсем не собиралась сейчас эти сказки писать, просто, чтобы доказать ему, что ее идея не утопия, заключила договор с республиканским издательством и в месяц закончила былину о главном официальном гонителе Церкви Емельяне Ярославском. Да так написала, что для всех ее трех дочерей — и младшей, которой по малости лет читала сама, и для двух старших — она тут же сделалась любимой сказкой. Сказка о Емельяне Ярославском и вправду далась ей легко, она работала весело, с азартом и еще когда писала, знала, что получается по—настоящему хорошо. Особенно вторая часть, где убийства, погони, схватки следовали одна за другой и понравились бы самому Нату Пинкертону.

В ее сказке Емельян, или Емеля, Ярославский был родом из маленького горного поселка где—то на Южном Урале. Еще в восемнадцатом веке их всей деревней перевезли сюда из—под Ярославля и сделали “крепкими” местной шахты, где добывалась, дробилась и обогащалась руда. Позже рядом вырос небольшой заводик, на котором последние полвека катали железнодорожные рельсы. От Ярославля и пошла их фамилия.

Жили здесь нище, безнадежно и страшно. Девочек с десяти лет продавали когда соседу, когда заезжему купчику за четверть водки, но в общем всем было все равно. Большинство рабочих ютились в двух огромных то ли бараках, то ли казармах с трех—, а кое—где и четырехъярусными нарами. Пьянство, грязь, бедность были такие, что редко кто доживал до тридцати пяти — сорока лет, и шахте все время нужны были новые люди. Подростки, пока не наступал их черед идти работать, дни напролет проводили на улице: играли в лапту, в казаков—разбойников, но главным развлечением были, конечно, драки.

И вот посреди этой беспросветности, неизвестно как и почему, у одного хилого, доживающего свой век крепильщика родился сын — настоящий богатырь, который рос и мужал не по дням, а по часам. Уже к двенадцати годам в драке он стоил чуть ли не десятерых, кроме того, был совершенно бесстрашен. Так продолжалось несколько лет, он уже работал забойщиком на шахте, но сила в нем по—прежнему гуляла, а что делать с ней — он придумать не мог. Однажды решился было поехать в Питер, потом хотел перебраться в Сибирь охотником или мыть золото, но денег, чтобы подняться, не нашел, и было ясно, что еще год—два и он, так же, как и другие, сопьется. Пил он уже много, это дело любил, но пока за собой знал, что, если надо, может и не пить. До сих пор хорошую драку с заречными любил он, пожалуй, не меньше водки.