Старая девочка

Когда я это понял, я попытался ей сказать, объяснить, что такого умаления мне совсем не надо, я целую неделю на это потратил, сначала в игре, намеками, в последние же дни говорил ей это напрямую, но она меня будто не слышала. Было похоже, что она, проделав этот путь назад, потратила все, что было ею скоплено, и больше сил ни на что у нее не было. Она как бы говорила мне, что нехорошо, конечно, что она промахнулась, но она должна была мне помочь и пошла на это сознательно. Она даже не считает, что произошла трагедия, в конце концов жить можно по—всякому. Так я ее тогда понимал, и во мне все время мешались признательность к ней и жалость, мне было бесконечно жаль, что той прежней Веры, которую я любил, больше нет.

Она по—прежнему дни напролет играла в песочнице, лепила, жарила, пекла, говорить нам особенно было не о чем, да она к этому и не стремилась. Как и в прошлом году, Вера мало меня замечала, только иногда я видел, что на этот раз уже она меня боится. Боится, что я такой большой, резкий и ненароком могу ее задеть, сбить с ног. Я и в самом деле был теперь куда выше ее, сильнее, и, похоже, она говорила об этом со своей матерью, потому что дважды я слышал обрывок разговора одной из сестер с бабушкой, где было, что Вера меня боится, что она вообще в этом году стала очень пуглива, и бабушка должна мне сказать, чтобы я ее не обижал, вообще был поаккуратнее. Это была мягкая попытка как—то нас с Верой развести; дальше бабушке было сказано, что мои развлечения довольно странны для мальчика, для здорового мальчика, которому больше пристало играть в футбол, ловить рыбу, на худой конец, собирать грибы, а не просиживать целый день в песочнице.

Я тогда был поражен, насколько у нас с ней опять ничего не складывается. Я не понимал, в чем и где виноват, я ведь был готов любить Веру и так, я не видел ничего плохого, что теперь был старше ее, сильнее, что мог ей покровительствовать. Отец был вдвое старше моей матери и уж, конечно, ее сильнее, и никто не говорил, что это плохо, наоборот, я много раз слышал, как у них за спиной говорилось, что они на редкость хорошая пара. На следующий день я, думая, что Вера меня просто не понимает, все это попытался ей растолковать, я прямо ей сказал, что хотя полюбил ее другую, полюбил в прошлом году за ловкость, за совершенство, но сейчас это уже не важно. Я люблю ее такой, какая она есть, буду любить и дальше; что бы с нами ни случилось, я никогда не забуду, чем она ради меня пожертвовала.

Как сестры ни старались меня отогнать от песочницы, я по—прежнему почти все время проводил около Веры, в редких случаях, когда она соглашалась, играл с ней, чаще же просто что—то по соседству строил. Когда она уходила домой — в этот год Вера, как правило, гуляла меньше — она вообще заметно ослабела, каждый раз спала днем, медленно и подолгу ела, я шел в лес и там собирал для нее ягоды, всякие диковинки: камни, древесные грибы, красивые корни.

Иногда я оставался в саду и, пока ее не было, сооружал в песочнице огромные замки с мостами, крепостными стенами и башнями, крытыми корой и дранкой. Чтобы сделать стены еще более неприступными, я обкладывал их галькой и той же галькой выкладывал рядом Верино имя. Как и положено, мою крепость окружал глубокий ров, я брал у бабушки ведро и сам носил из колодца воду, чтобы ров всегда был наполнен водой. Вода нужна была мне и для пруда. Я вырыл рядом с песочницей настоящий пруд, вырезал из коры, некоторые сам, другие с помощью отца, целую флотилию лодок, эти лодки я потом делил на два отряда и проводил перед Верой морские сражения, брал лодки на абордаж, топил, дальше победившая сторона высаживала со стороны моря десант и пыталась взять крепость штурмом. Я делал это для Веры, но часто заигрывался, забывал о ней, а когда вдруг снова вспоминал, видел, что ей это совсем не надо.

Она сторонилась меня, все чаще забиралась в дальний угол песчаной кучи, где кусты малины нависали над ней, образуя нечто вроде грота, и там, под защитой, играла сама с собой. Иногда я как будто догадывался, что, может быть, меня слишком много, я был чересчур напорист, энергичен, чересчур велик и для этой песочницы, и для самой Веры. Забывшись, во время морского боя или уже высадив десант, когда я после долгой, медленной осады, после долгого обстрела крепостных стен из катапульт (я стрелял по ним из рогатки мелкой галькой), наконец сделав пролом, давал сигнал к общему штурму и мои воины с разных сторон бросались вперед, врывались в город, сминая обороняющихся, и вот, когда все должно было кончиться, я, ставя последнюю точку, с гиканьем и воем, с криками “ура” прыгал на крепость и топтал ногами остатки вражеского замка; я тогда, конечно, забывался, но однажды в эту самую минуту я взглянул на Веру и вдруг увидел, как она испугана: вся мелко дрожа, она жалко, боком уползала обратно в кусты. Глядя на мою игру, заинтересовавшись ею, она вышла на свет Божий, приблизилась ко мне, а когда я стал топтать крепость, похоже, решила, что она — одна из тех, кого я только что уничтожил.