Старая девочка

На вокзале его встретил шофер, потом оказалось, что именно он и работал на Смирнова. Ерошкин, конечно, догадывался, что по важности задания за ним будет закреплена машина, что Смирнов, зная о его нелюбви к гостиницам, скорее всего, распорядился, чтобы ему выделили одну из энкавэдэшных квартир, но когда его и впрямь привезли в роскошные апартаменты с видом на Волгу и ярославский Кремль, он окончательно размяк, решил, что сегодня, что бы ни случилось, ничего делать не станет: сейчас примет душ, потом на машине осмотрит город, а вечером, никуда не торопясь, вволю посидит в ресторане. Это был замечательный план, и он, представив себе, как всё это будет, даже пожалел Клеймана, который теперь ни на что, кроме тюремной баланды и пайки хлеба, рассчитывать не мог.

Реализовать свой список Ерошкину удалось полностью. Он принял душ, затем несколько часов катался по городу, шофер оказался отличным малым, знал об этом городе всё, что только о нем можно было знать. В поезде Ерошкин был уверен, что первое место, куда поедет, — дом, где живет Вера. Но шофер, когда он назвал улицу, сказал, что это самая окраина да еще на другой стороне Волги, и Ерошкин неизвестно почему дал отбой.

Он давно уже, когда думал о Вере, видел, что, хоть и не без провалов, они постепенно обкладывают ее со всех сторон, строят и строят вокруг санитарный кордон. Они брали очень широко, потому что сама Вера, в сущности, была никому не нужна — пускай и дальше живет, с кем хочет и где хочет, лишь бы от нее не шла больше никакая зараза. Вместе с другими Ерошкин всегда обходил ее с запасом и успел сжиться с этой дистанцией между собой и Верой. Он привык и так — издали — на нее смотреть, и так о ней думать, привык ценить всё то, что иначе как с расстояния не увидишь. Теперь ему предстояло подойти к Вере вплотную, и он понял, что сразу решиться на это не может, боится.

Те двенадцать человек, которых он лично почти три месяца допрашивал по делу Веры, выстроили ее очень полно. У него было это ощущение полноты Веры: каждый из подследственных знал ее кусочек, иногда совсем малый ее фрагмент, он же, Ерошкин, нигде и никогда Веру не видя, знал о ней больше всех. Он старательно, не жалея ни сил, ни времени, лепил ее из их показаний и теперь боялся, что всё это разом рухнет. Так, он знал ее лучше других, но понимал, что, увидев, никогда не признает, пройдет мимо, даже не заметив. Каждый из этих двенадцати найдет ее в любой толпе, в любой сутолоке и давке; едва приметив, пойдет за ней, забыв обо всем, но только не он, Ерошкин. Здесь был какой-то отвратительный парадокс, и Ерошкин пока не мог придумать, что с ним делать, он ничего не мог придумать, кроме одного — еще день-два держаться от Веры на расстоянии.

Рестораны шофер, по-видимому, знал не хуже, чем остальное, потому что в «Волге» Ерошкина накормили так, как в Москве есть ему еще не доводилось, особенно хороша, конечно, была рыба. Приканчивая последний кусок запеченной в грибах осетрины, Ерошкин снова вспомнил Клеймана и вдруг сообразил, что тот знает Веру именно так, как ему надо, — вплотную. Весь этот день и вечер в ресторане были настолько хороши, что он стал смягчаться к Клейману, ему хотелось его оправдать, и он подумал, что это не вина, а беда Клеймана, что тот к Вере всегда был чересчур близок. С этого расстояния иначе ее и нельзя было увидеть. Оттуда, где стоял Клейман, и вправду должно было казаться, что с Верой можно справиться лишь пулей. Так что немудрено, что он испугался, запаниковал.

Теперь в Ярославле Ерошкин был уверен, что Клейман видел Веру не неправильно, а лишь неполно и не оттуда, откуда надо. Это, конечно, всё меняло. Если бы Клейман в свою очередь сумел понять его, Ерошкина, как он сам только что был понят, они могли бы прекрасно сотрудничать. Ерошкин не сомневался, что сейчас главное для него — не торопиться и не спешить, сначала научиться видеть Веру глазами ярославца. То есть Клейман должен был рассказать ему Веру такой, какой он ее знает, и лишь после этой подготовки пришло бы время самой Веры. Это был хороший план, умный, спокойный. Ерошкин был так им доволен, что решил, что прямо из ресторана поедет в управление знакомиться с Клейманом.

Ерошкин с детства был «совой», ему всегда было трудно просыпаться по утрам, зато вечером, когда другие следователи спали на ходу, он был бодр и полон сил. В НКВД каждый знал, что никто больше Ерошкина не любит ночные допросы и никому они не удаются так, как ему. Правда, в последнее время он несколько сдал, но здесь, в Ярославле, вдруг снова почувствовал, что в форме и легко проговорит с Клейманом до утра. Черт знает, что на него так подействовало, но в нем появился азарт; опять он всем нутром знал, что идет по правильному следу.