Старая девочка

Впрочем, подготовка к этой поездке и в Москве, и в области уже шла. Через три дня на именинах жены Сухоруков сказал ему, что получено распоряжение из Москвы о переводе частей НКВД на казарменное положение и об отмене с первого марта и до лета всех отпусков и отгулов. Гости к тому времени разошлись, они сидели вдвоем в сухоруковском кабинете и, вспоминая молодость, не спеша пили коньяк. Похоже, Сухоруков или хотел его предупредить, или, наоборот, выспросить, потому что после очередной рюмки вдруг снова вернулся к этому московскому приказу и сказал: «Такое обычно бывает, когда ждут высокое начальство, — и на всякий случай добавил, — очень высокое». Ерошкин, однако, разговор не поддержал, и дальше они уже к нему не возвращались. Войска НКВД в Ярославле тогда пробыли на казарменном положении ровно пять недель. Сталин умер пятого марта, не дожив до свидания с Верой чуть больше двух месяцев, но отмена распоряжений, связанных с его поездкой по Волге, задержалась почти до апреля.

Ерошкин, больше тридцати лет проработав в системе, знал ее неплохо и хорошо понимал, что после этой смерти в стране изменится многое, может быть, раньше другого она затронет как раз Веру. Доживи Сталин до мая, попади он сюда, в Ярославль, — и Вера снова, как в конце тридцатых годов, оказалась бы в центре всего, но он умер, теперь Ерошкин был уверен, что, найдя предлог, дело номер 15155 скоро закроют. Случилось это даже быстрее, чем он предполагал. Уже в начале лета из разъяснения, полученного с Лубянки, он узнал, что все воркутинцы, все до одного подпадают под объявленную амнистию, в связи с чем с тридцать первого августа финансирование их объекта ГУЛАГом прекращается. Чуть погодя и самому Ерошкину было предложено подать в отставку, указав как причину выслугу лет. Впрочем, на Лубянке тогда была настоящая паника, летели десятки голов, и то, что посоветовали Ерошкину, было хорошо и почетно. Смирнов это ему и сказал, добавив, что сейчас никто ни о чем большем не мечтает.

Когда Ерошкин объявил воркутинцам, что отныне они — свободные люди и могут распоряжаться собой: куда хотят ехать, где хотят жить, они встретили его слова без всякой радости, и Ерошкин был им за это благодарен. Однако часть зэков за лето и вправду из Ярославля уехала. Уехали те, у кого остались семьи или у кого были родные, готовые их принять, но всё это были люди, уже побывавшие у Веры, из остальных пускаться в путь не захотел никто. В итоге к августу число воркутинцев сократилось едва ли на четверть. Конечно, Ерошкин был этим тронут, но что делать дальше, когда деньги на счет коммуны поступать перестанут, он представлял себе с трудом.

И тем не менее они тогда выплыли. У Ерошкина была хорошая военная пенсия, кроме того, были и накопления на сберкнижке, так что сначала кормил их он, хоть и скудно, но всех. Потом зэкам оформили свои пенсии, и проблема довольствия постепенно решилась. Главное же, безусловно, сделал Сухоруков, причем сам, никто его ни о чем не просил. Историю воркутинцев он знал еще с довоенных лет, двух из них — Корневского и Колпина — вместе с Ерошкиным даже пару раз допрашивал, и теперь, посочувствовав зэкам, дал указание паспортному столу всех официально прописать в том доме, который они занимают. Трудно сказать, насколько это было законно, но неразбериха в органах царила тогда редкая, и внимания никто не обратил. В общем, к зиме они уже снова жили так, будто по-прежнему находились в ведении ГУЛАГа.

Еще за несколько лет до смерти Сталина, когда никому и в голову не приходило, что дело Веры может столь бездарно кончиться, зэки, разговаривая с Ерошкиным, однажды обмолвились, что и сейчас Вера возвращается назад вовсе не гладко. Раньше больше других ей мешал Клейман, но и теперь, когда органы оставили ее в покое, каждый год у нее бывает по несколько очень тяжелых дней, которые она проходит с трудом. Они даже назвали ему эти дни, возможно, не все, но главные: день рождения Иосифа и день их бракосочетания, дни рождения дочерей — в эти дни ей было так плохо, стыдно, что, уходя назад, она уходит и от своей семьи, что она не раз думала, что больше не выдержит. Ерошкин тогда сделал всё, чтобы добиться, откуда зэки получили эту информацию, но они уклонялись, и ничего выяснить не удалось. Докладную на сей счет Смирнову он, правда, отослал, но собственноручно приписал, что ему это представляется обыкновенной мистикой и он не думает, что на слова воркутинцев стоит обращать внимание.