Стар и млад

Трамвай приехал к вокзалу, двери выстрелили, как бутылки с теплым шампанским. На привокзальной площади сразу возникли потоки, водовороты, запруды и завихрения. Попутчицу унесло от Володи, и острое сожаление впервые пронзило его. (Впоследствии этому впечатлению суждено сохраниться в годах, отстояться и выпасть в нерастворимый душевный осадок.)

Надо бы устремиться за девушкой, сесть в тот же поезд, в тот же вагон, что она, без билета, Штраф-то всего три рубля. Но Володя встал в очередь в кассу, купил билет до нужной ему станции и, глубоко опечаленный, едва обретший и вновь потерявший себя, смешался с толпою. Он отер со лба испарину, будто подвел черту под мечтаниями и безумствами этого вечера. Чинно пошел по перрону, с портфелем в руке. Он вспомнил, что едет к семье на дачу.

Сидячих мест уже не осталось в поезде, но пассажиры спешили, обгоняли Володю, еще на что-то надеясь. Он уступал им дорогу, ибо надежду он потерял.

Как вдруг в одном из окошек вагона увидел — да, да, незнакомку, красавицу, девушку, юную даму... Она устроилась у окна и берегла место напротив себя, дожидаясь Володю. Весь облик ее и взгляд выражали нечто иное, чем в первую пору игры, в трамвае. Глаза излучали радость свидания после разлуки, и еще читалась в глазах эта женская деловитость и домовитость, готовность взять на себя заботы, все устроить, свить гнездышко — и защитить, не отдать. Девушка охраняла занятое для Володи место: на него посягали. Она склонялась к нему, заслоняла грудью, плечами.

И улыбнулась Володе. Приподняла подбородок — юное, радостное существо, освещенное вечерним солнцем. Она торопила, звала на свидание, непременно счастливое, долгое, наедине в битком набитом вагоне, под стук колес...

Володя ускорил шаг, кого-то толкнул, кому-то наступил на ногу. Оставалось совсем уже немного... В каких-нибудь десяти шагах от горячо желанной цели он вдруг запнулся, возникла помеха... Володя увидел перед собою Семена Ефимовича. (Спустя несколько лет после описываемых событий Семен Ефимович умер. О мертвых только хорошее — или ничего.) Семен Ефимович, так же как девушка, сидевшая в десяти шагах, склонялся к свободному, то есть занятому им для кого-то месту напротив, предотвращая посягательства пассажиров.

— Садитесь, — сказал Володе Семен Ефимович, — я занял на всякий случай, видел, вы промелькнули в толпе. У вас такая рубашка, вас не заметить трудно.

Говорил Семен Ефимович медлительным, вполсилы, мужественным баритоном. И поза его и вид выражали мужественность и еще артистичность. Он был в белых брюках, в довоенных, просторных холстинковых белых брюках, в сандалетах, голубых носках и в довоенной же сиреневой с блеском, из трикотажного шелка бобочке. Руки его белы, волосаты, с синим контуром вон. Возраст Семена Ефимовича в тот памятный вечор был такой, как нынешний Володин возраст, лет сорок семь. Волосы у него длинные — не до плеч, но пониже ушей. Кончики волос завивались, образуя сзади на шее нимб-венчик. Шевелюра у него будто помазана салом, лоснилась, не распадалась на пряди и локоны, седина в ней ровная, тускло-серого цвета, пролысины не было ни одной. Подбородок у Семена Ефимовича мощный, красивый, глаза его отличались выпуклостью, были полуприкрыты синеватыми толстыми веками. Глядел он медлительно, со значением, так же, как говорил.

Володя приостановился и тотчас оказался выброшенным из потока на берег, то есть в объятия Семена Ефимовича. Тот еще раз сказал со свойственной ему властной интонацией:

— Садитесь!

Володя сел.

Садясь, он увидел, как девушка протянула руку и убрала сумочку с занятого ею для него места.

Откуда-то снизу, как из подвала, до Володи донесся голос Семена Ефимовича:

— Вам сколько лет?

Володя ответил, что двадцать девять.

— Это немного! — сказал Семен Ефимович. — Хотя... Фадеев в двадцать девять уже написал «Разгром»! Великая вещь! До конца еще не понято ее значение! — Семен Ефимович поднял палец, и это значило, что он-то понял все до конца...

Поезд пересекал унылую, бедную дачную местность. За окном промелькивали обреченные на снос пригородные домишки, полосы зацветшей картошки. В проходе тесно стояли люди. В общем, всем троим повезло: Семену Ефимовичу, Володе и девушке — все ехали сидя.

Володя иногда взглядывал на девушку, но развеялись чары. Даже самые сильные чары не могли долго действовать на такой жаре. Девушка усмехалась — без прозрения или укора: она поняла, согласилась с предложенной ей развязкой сюжета. (Так думал Володя: «развязка сюжета».) Впрочем, сквозило в ее усмешке и превосходство, она усмехалась чуть-чуть свысока...

От сиреневой с блеском бобочки Семена Ефимовича исходил запах давнего, скучного, всеми забытого времени — запах старости. От шевелюры его тоже чем-то пахло, быть может, лампадным маслом. На коленях у него поместился потертый, раздутый портфель искусственной кожи, почти саквояж. С такими портфелями выезжали на дачу мужья еще в тридцатые годы.

Семен Ефимович погладил, похлопал ладонью портфель-саквояж и сказал Володе: