Станция Солярис

Но ведь такое бывало уже не раз: Земля – центр мироздания, ярчайший бриллиант, сверкающий внутри хрустальных сфер девяти небес… В мире нет ничего, кроме движущейся материи… Световой барьер непреодолим… Все это не более, чем предположения. Не подтвердившиеся предположения. Мир, оказывается, устроен совсем не так. Однако же, прошли через это – и двинулись дальше. «Мы пойдем мимо – и дальше…» Кто это сказал? Кажется, озаренный космическим сознанием мощный Уитмен. «Мимо – и дальше». И так вот и идем все дальше и дальше, и будем идти до тех пор, пока существует Вселенная.

Мы не сорняки, мы – грызуны; вернее, разгрызатели. Разгрызать орехи – наше призвание. И потому Вселенная придумала именно нас. Именно нас…

И хватит сидеть здесь, в институте, думал я, хватит ломать голову над результатами чужих экспериментов. Присоединиться к Гибаряну.

Составить свою – именно свою! – программу, согласовать ее с Гибаряном, заручиться его поддержкой – оттуда, с Соляриса, – и самому отправиться на Солярис, и попытаться вступить в диалог с его могущественным обитателем класса Метаморфа.

Я выбил пальцами дробь на перилах террасы, но тут же мои выросшие было крылья бессильно опустились.

Хари. А как же Хари? Ведь ее-то на Станцию никто не пошлет – не тот профиль. И в качестве жены она со мной отправиться никак не сможет, при нашем-то аховом финансировании. Расстаться? Не на день, не на месяц – на годы…

Заведет себе собаку? Заведет собаку. Или попугая… Или еще кого-нибудь…

Что-то заныло внутри.

Собственно, ничего нового я не измыслил. Подсознательно, подспудно все это давным-давно уже было во мне. А я все оттягивал, тянул, обманывая себя – из-за Хари.

Что важнее, что, черт побери, самое главное? Какая чаша весов перетянет?

Я не отвечал себе. Я просто еще до вопроса знал ответ.

Там, где сияют два солнца – красное и голубое…

Она поймет. Поймет, что в противном случае я когда-нибудь возненавижу ее – и все пойдет прахом… Она поймет. Должна понять.

…Не знаю, сколько я так сидел в неуклонно наступающей темноте, погрузившись в свои мысли.

– Крис, что ты здесь делаешь? – раздался вдруг за моей спиной негромкий и, кажется, чуть встревоженный голос Хари.

Я повернулся на своем табурете и обнял ее, прижавшись лицом к ее груди. Хари легонько погладила меня по голове, и у меня опять защемило сердце.

– Ты обиделся на меня? Да, Крис?

Я молча помотал головой. Я не обижался на нее – разве можно обижаться на любимого человека, с которым вскоре предстоит расстаться, и расстаться надолго?.. Может быть именно в расставаниях и заключается наше спасение? От расставаний становятся крепче те незримые нити, что связывают людей…

– Завтра мы полетим с тобой, Крис. Обязательно полетим на побережье.

Да, мы обязательно полетим. А потом я полечу уже без тебя, Хари.

Туда, где нет никаких побережий.

Хари говорила еще что-то, но я почему-то не мог больше разобрать ни слова – ее голос становился все тише, словно она удалялась от меня.

Руки мои внезапно потеряли опору и бессильно упали… Я почувствовал, что стремительно проваливаюсь в пустоту, как будто неожиданно рухнула терраса нашего дома. Я поспешно открыл глаза и в обрушившейся на мир непроницаемой мгле успел заметить только далекое расплывающееся бледное пятно, неумолимо теряющее знакомые черты. Еще мгновение – и это пятно, в которое превратилось лицо Хари, исчезло в нахлынувшем со всех сторон мраке. Я продолжал падать в никуда, не чувствуя собственного тела, – и тьма ворвалась в мое сознание и начала заливать и гасить его, как неожиданный ливень заливает костер…

Что случи…

2

Все вокруг было каким-то странным и в то же время почему-то казалось вполне привычным, словно такое происходило уже не раз – и не только со мной. Я висел в пустоте, не ощущая своего тела, которого, возможно, просто не было, и меня, бесплотного, пронзал чей-то пристальный взгляд – не добрый и не злой, не торжествующий и не укоризненный; совершенно иной взгляд, не поддающийся никаким определениям. Я пытался укрыться от этого неподвижного взгляда, но мне это не удавалось и не могло удасться, потому что я не знал, что же такое я сам – лишенная всего бесплотность и бесформенность, нечто, растворенное всюду – и нигде…

Не было ни пространства, ни времени, но все-таки из ничего сотворился некий начальный миг. Светящаяся первоточка пронзила Тьму, и из Хаоса начал возникать мир. Из плавающего в первобытных водах яйца родился Брахма…

И появились тени. И исчез пристальный взгляд.

Тени сгущались и расплывались, тени постепенно превращались во что-то знакомое. И издалека, становясь все более внятным, донесся голос:

– Кельвин, ты слышишь меня? Ты меня слышишь, Кельвин?

Невидимая карусель наконец замедлила ход. Окружающее почти перестало качаться и обрело относительную четкость линий. Ближайшая ко мне тень оказалась вовсе не тенью…

Я довольно резко поднял голову и сел на кровати, ощутив легкое головокружение. У меня почему-то шумело в ушах, словно долетал из какой-то дальней дали шум прибоя. Океанского прибоя.

Океанского!..