На трибуне закрытого заседания делегатов XX съезда КПСС Хрущев совершил политическое убийство Сталина. Но этого было недостаточно для удовлетворения мстительного вожделения, копившегося на протяжении стольких лет. Вся сладость садистского наслаждения заключалось не в этом, а в том, чтобы еще при жизни тирана, пусть даже на ее самом краю, всадить в него меч возмездия и полюбоваться самой желанной картиной, когда твой враг, этот много раз втихую проклинаемый «Мудакшвили», испустит дух.
Но это будет потом, а сейчас нужно было стараться всеми силами прославлять Сталина, чтобы он ни на минуту не мог усомниться в лояльности Хрущева.
На праздновании 70-летнего юбилея вождя 21 декабря 1949 года Хрущев закончил свою хвалебную речь словами: «Слава нашему дорогому отцу, мудрому учителю, великому вождю партии, советского народа и рабочих всего мира, товарищу Сталину!» У Сталина не было причин не верить в искренность этих слов Хрущева, иначе он не посадил бы его за праздничный стол по свою левую руку (по правую сидел Мао Цзэдун) как официального хозяина торжества, поскольку Хрущев был первым секретарем Московского обкома и горкома партии[152].
Все эти мысли, сменяя одна другую, как картинки в калейдоскопе пронеслись в голове Хрущева, когда он услышал утром 3 марта доклад профессора Мясникова о прогнозе тяжелого заболевания Сталина.
— Значит, 5 марта все должно закончиться. И самое оптимальное время ухода вождя — к концу совместного заседания Пленума ЦК КПСС и Сессии Верховного Совета СССР. Это вечер, где-то 21.00. Нужно успеть провести «спецакцию», чтобы результат подоспел к этому времени. Когда? Сегодня (3 марта) рано, послезавтра (5 марта) поздно — может прожить более суток. Значит, завтра (4 марта), вернее в ночь с 4 на 5 марта, когда у смертного одра будет минимальное количество медперсонала. Где взять яд? Это не проблема, нужно только подключить Огольцова — человек надежный, «проверенный». Кому поручить провести «спецакцию?» Это решим совместно с Берией. Он согласится, не может не согласиться, поскольку боится и ненавидит Сталина не меньше моего.
Вот такой негласный «монолог» прозвучал в голове Хрущева, пока длился доклад профессора Мясникова, в «сухом остатке» которого значилось: «протянем лечение на столько, сколько потребуется. Но мы не боги».
С утра 4 марта ситуация осложнилась тем, что у Сталина, кажется, был обнаружен еще и инфаркт миокарда, значит, нужно спешить с проведением «спецакции», а то еще умрет тиран неотмщенным. И Хрущев немедленно стал готовить «материальную честь» «спецакции»[153].
Дело обстояло на самом деле именно так, как оценил обстановку Никита Сергеевич. Послушаем профессора Мясникова:
«На следующее утро, четвертого, кому-то пришла в голову идея, нет ли вдобавок ко всему инфаркта миокарда. Из больницы прибыла молодая врачиха, сняла электрокардиограмму и безапелляционно заявила: «Да, инфаркт». Переполох! Уже в «деле врачей-убийц» фигурировало умышленное недиагностирование инфаркта миокарда у погубленных-де ими руководителей государства. Теперь, вероятно, мы у праздничка. Ведь до сих пор мы в своих медицинских заключениях не указывали на возможность инфаркта, а заключения уже известны всему миру. Жаловаться на боли, столь характерный симптом инфаркта, Сталин, будучи без сознания, естественно, не мог. Лейкоцитоз и повышенная температура могли говорить и в пользу инфаркта. Консилиум был в нерешительности. Я первый решил пойти ва-банк: «Электрокардиологические изменения слишком монотонны для инфаркта — во всех отведениях. Это мозговые псевдоинфарктные электрокардиограммы. Мои сотрудники по ВММА получали такие кривые в опытах с закрытой травмой черепа. Возможно, что они могут быть и при инсультах. Невропатологи поддержали: возможно, что они мозговые, во всяком случае, основной диагноз — кровоизлияние в мозг — им достаточно ясен. Несмотря на самоуверенный дискант электрокардиографички, консилиум не признал инфаркта. В диагноз был, впрочем, внесен новый штрих: возможны очаговые кровоизлияния в мышце сердца в связи с тяжелыми сосудодвигательными нарушениями на почве кровоизлияния в базальные ганглии мозга»[154].